Наперстянка.

убранства и общей унылости, но ничего сверхъестественного здесь не было.

      По крайней мере… она очень на это надеялась. Однако Блайт вынуждена была признать, что мало-помалу в глубинах ее сознания зарождались жуткие, невозможные идеи. Возникала мысль, что в этой ситуации крылось нечто большее, чем она представляла. Теперь она слишком часто просыпалась в колдовской час, вспоминая о том, как стучалась в дверь смерти.

      Она мало что помнила о тех лихорадочных днях несколько месяцев назад, когда ей казалось, что на реальность наброшена завеса, отделяющая ее от жизни. Но во снах не было той дымки, которая окутывала эти воспоминания. В них отец придерживал ее волосы, когда она теряла то немногое, что еще оставалось в ее желудке. В памяти отложилось, как он обвинял гувернантку Марджори и как Сигна с кем-то разговаривала – с безликой, бесформенной фигурой, которую, казалось, никто, кроме обеих девушек, не мог видеть.

      Блайт вспомнила странное ощущение, легкость и тепло, пульсирующее внутри всякий раз, когда она должна была умереть. Она чувствовала его за несколько дней до приезда Сигны и в ту ночь, когда Перси исчез из Торн-Гров. Даже сейчас в груди образовался тугой горячий узел, который сжимался все сильнее и сильнее, пока ей не стало казаться, что она задыхается. Иногда это было приятно, теплое напоминание о том, что Блайт преодолела. В других случаях, как, например, сейчас, оно лишало покоя.

      Мысли о человеке, который обвинил ее отца, только усугубляли ситуацию. Никогда в жизни Блайт не видела мужчину с золотисто-каштановыми волосами и ослепительными, как солнце, глазами и кожей. Хотя едва ли это что-то значило, учитывая, что она болела почти целый год и не имела представления о нынешнем обществе.

      У него были внешность и уверенность аристократа, но кем бы он ни был – принцем, герцогом или самим Богом, сошедшим с небес, чтобы покарать их всех, – этот мужчина оказался глупцом, раз посмел прийти в ее дом и обвинить ее отца. Девушка предполагала, что именно он мог быть убийцей, и намеревалась довести это до сведения всех, кто был готов слушать.

      Только когда солнце взошло, Блайт заставила себя успокоиться и не шагать от стола к кровати и вернулась в гостиную, чтобы найти удобное кресло. Накануне она отказалась от помощи горничной, и ей пришлось хвататься за все части корсета, до которых могла дотянуться, чтобы вернуть возможность нормально дышать. В конце концов она упала на кушетку и закинула ноги на стол перед собой. Казалось, прошли часы, пока она бездумно смотрела в потолок, поэтому Блайт практически вскочила на ноги, когда в дверь постучали. Ее волосы, несомненно, растрепались, а легкие румяна на губах и щеках стерлись. Но она не потрудилась привести себя в порядок, потому что сейчас было важно только одно.

      – Отец? – Девушка попыталась скрыть разочарование, когда на пороге появилась Элейн Бартли, ее камеристка.

      – О нем пока ничего не слышно, мисс. – Элейн прошла в гостиную и мрачно нахмурилась, оценив состояние Блайт.

      И хотя Блайт предпочла бы выслушать новости, она не