MANIAC. Бенхамин Лабатут

– на смену настоящему физическому чутью пришла тяжелая артиллерия, математические формулы вытеснили материю, энергию и атомы. Пауль испытывал отвращение к таким, как Джон фон Нейман, этот венгр-вундеркинд с его «жуткими математическими пушками и непролазными дебрями из формул», а продукт «бесконечной колбасной фабрики Гейзенберга-Борна-Дирака-Шрёдингера» и вовсе вызывал у него несварение. Он досадовал на своих юных студентов – ведь они «перестали замечать, что их головы превратили в реле телефонной связи, по которым передают скандальные новости о физике», им невдомек, что математика, как едва ли не все современные разработки, враждебна жизни. «Она бесчеловечна, как любая по-настоящему адская машина, она убивает всякого, чей спинной мозг не способен приноровиться к вращению ее колес». И без того мучительная самокритичность и комплекс неполноценности стали невыносимыми. Математику он знал, но она давалась ему непросто. Он не компьютер. Он не умел быстро считать, а неспособность угнаться за временем раззадорила в нем склонность к саморазрушению, его постоянную спутницу и палача, внутренний голос, который нашептывал всякое и постоянно предавал. К 1930 году в письмах к друзьям он писал только об отчаянии и смерти: «Я ясно понимаю, что сломаю себе жизнь, если не возьму себя в руки. Стоит мне взглянуть на свои дела со стороны, перед глазами у меня только хаос – наверняка что-то подобное видит игрок или алкоголик, когда он трезвый». Его внутренние терзания, как зеркало, отражали экономическую и политическую нестабильность, начало кризиса, расколовшего Европу. Пауль официально не принадлежал ни к одной религии; в Австро-Венгерской империи евреям запрещалось брать в жены христианок, и чтобы им с Татьяной пожениться, обоим пришлось отказаться от своей веры, что они и сделали в 1904 году. Однако антисемитские настроения крепли, куда ни глянь, и тогда Эренфест начал вынашивать зловещие планы. В 1933 году он описал другу Сэмюэлу Гаудсмиту жуткий проект, направленный на то, чтобы немецкое общество очнулось от нацистского транса: «Что, если именитые евреи-ученые и художники почтенных лет совершат групповое самоубийство? Никакой ненависти, никаких требований, только желание посмеяться над германским сознанием?» Гаудсмит пришел в ярость; ему осточертела одержимость Эренфеста суицидами, а новый замысел друга показался до омерзения абсурдным, и он ответил: «Несколько мертвых евреев положение не спасут, однако их смерть будет только на радость этим тевтонцам». За три дня до того, как Эренфест написал Гаудсмиту, пособники гитлеровского режима, пришедшие к власти не больше двух месяцев назад, приняли закон «О восстановлении профессионального чиновничества». В группе риска оказались все евреи, занимавшие посты в госучреждениях, и Эренфест убедился в том, что «на удивление неприкрытое и тщательно спланированное истребление еврейской „чумы“ в немецком искусстве, науке, юриспруденции и медицине вскоре окажется на девяносто процентов эффективным». В последние