Мы пылаем огнем. Айла Даде

целует меня в макушку:

      – Но ты меня разбудила.

      – Но я ведь не шумела.

      – Твои мысли витали повсюду.

      Я вздыхаю:

      – Это так очевидно?

      – С момента со смайликами. Да.

      – Что мне делать, мама? Мне сложно справиться. Он везде.

      Мама начинает растирать мне спину. Она часто так делала, когда я была маленькой. Мне это нравится. Как будто теплая радуга разливается по коже и прогоняет тучи.

      – Конечно, он повсюду. Мы живем в маленьком городке, а он заполняет твое сердце целиком.

      – Но я этого не хочу.

      Мама вздыхает:

      – И все-таки, дорогая, ты этого хочешь. Просто ты не хочешь этого хотеть.

      – Разве это не одно и то же?

      – О, нет. Это совершенно другое.

      Несмотря на то, что в камине потрескивает огонь, и я лежу под шерстяным одеялом, меня пробирает ледяной озноб.

      Мама начинает закручивать указательным пальцем волоски на моей шее:

      – Если ты хочешь, чтобы он исчез, тогда тебе придется отпустить его.

      – Меня не было два года. Два года. Я давно отпустила Уайетта.

      Мама смеется. Ее дыхание ласкает мой лоб.

      – На самом деле ты никуда не уезжала. Телом – может быть. Но не душой. Оно по-прежнему привязано к португальцу, звезде хоккея с милой щелью в зубах, как и тогда, когда ты училась в восьмом классе, и он прислал тебе поющих кобольдов на День святого Валентина.

      – Это были эльфы любви.

      Ну, вообще-то это были сторож и две сестры из столовой, которые каждый день выкуривали по две пачки «Кэмел лайт» за мусорными баками, с голосами, похожими на грубую наждачную бумагу. Но все равно было мило.

      – Точно. В тот день этот мальчик завоевал твое сердце. И оно до сих пор у него. Если хочешь его забрать, возьми маркер и проведи черту.

      – Я провела черту!

      Мама хмыкает:

      – Карандашом.

      – Ой, вот не надо.

      Я отбрасываю ногами шерстяное одеяло и встаю. Херши протестующе выгибает спину и уходит.

      – Ты меня расстраиваешь.

      Мама поднимает бровь:

      – Потому что я тебе сказала то, что ты и сама знаешь?

      – Нет. Потому что ты… потому что…

      Ее бровь задирается к линии роста волос:

      – Потому что я права, а ты не хочешь себе в этом признаться?

      По шее разливается жар:

      – Нет. Нет. Потому что ты заставляешь меня думать о нем, а я хочу его забыть!

      – Ты думаешь о нем каждую секунду, кто бы что ни говорил. Я спрашиваю, ходила ли ты в магазин, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли номера, ты отвечаешь «да», а в мыслях – Уайетт, Уайетт, Уайетт. Я спрашиваю, готовы ли…

      – Да хватит! Перестань, мам! Прекрати. Сама знаю. Просто… не надо мне это говорить, ладно?

      Мама поднимается. Ее лицо искажается от боли, но уже через несколько секунд ее взгляд устремляется на меня, и в нем читается сострадание.

      – Тебе не кажется, что тебе нужно было это услышать, мышка? Разве тебе не пора разобраться в себе?

      От