Братья и сестры. Тетралогия. Федор Абрамов

все обратили внимание на его крупное, отечное лицо, покрытое капельками пота.

      – Ну, товарищи, отсеялись?

      – Отсеялись, – сдержанно отвечали колхозники, с любопытством рассматривая новое начальство.

      – Поздравляю, поздравляю! – Новожилов крепко и деловито пожал всем руки, повернулся к Анфисе: – А сколько сверх плана, председатель?

      – Гектара четыре.

      – Ну вот, видите, – подобрел сразу Новожилов, – а вы какой переполох подняли.

      – Засеять-то засеяли, – сказала Анфиса, – да что взойдет… Земля тут – званье одно…

      – Ничего, – беспечно вскинула голову Варвара, явно желая обратить на себя внимание начальства. – На земле не вырастет, на слезах взойдет.

      – Да уж верно, что на слезах, – мрачно согласилась Марфа. – Из глотки вынимали да сеяли.

      Новожилов сжал челюсти, тяжелым взглядом обвел дернистое поле.

      – Нет, товарищи! – сказал он задумчиво. – Это не только слезы. Это наша сила. Сила колхозная, против которой Гитлеру не устоять. Это гектары нашей победы!

      Анфису кто-то несколько раз дернул за рукав. Она обернулась. Перед ней белее платка стоял Митенька-малышня.

      – Ивана Кирилловича… Ваню-силу убили…

      Глава пятнадцатая

      Над Пекашином всю ночь выл, метался злой сиверок. Гнулись, припадали к земле иззябшие, страшные в своей наготе деревья, жалобно вызванивали стекла в рамах, тоскливо взмыкивала во дворе голодная скотина, не чаявшая дождаться теплых дней.

      И всю ночь на полу, уткнувшись головой в подушку, охала, стонала раздавленная горем Анна.

      Глухие, надрывные стоны матери рвали Мишкино сердце, и он лежал, стиснув зубы, весь в горячей испарине.

      Затихла она под утро. Мишка с трудом, как после долгой болезни, приподнялся, сел на край кровати, откинул со лба мокрые волосы.

      Светало. Маленькие околенки полыхали холодными отблесками зари, из рукомойника у порога тупо капала вода.

      Осторожно ступая босыми ногами, он подошел к матери. Она лежала ничком, вдавив лицо в мокрую подушку и судорожно обхватив ее руками. Старенькое, рваное с подола платьишко взбилось выше колен, на ногах грязные, перепачканные глиной сапожонки, байковый плат на голове – свалилась в чем была, да так и забылась. Мишка принес с койки свое одеяло, бережно прикрыл мать.

      Он смотрел на нее, и слезы текли по его лицу. Никогда он не задумывался, какая у него мать. Мать как мать – и все тут. А она вот какая – маленькая, худенькая и всхлипывает во сне, как Лизка. А возле нее по обе стороны рассыпанной поленницей ребятишки: белоголовая Татьянка с протянутой к груди матери ручонкой; Лизка с распухшим, посиневшим лицом – эта все понимает; Петька и Гришка, прижавшиеся друг к другу, толстощекий, разогревшийся во сне Федюшка.

      Молча, глотая слезы, Мишка переводил взгляд с сестренок на братишек, и тут первый раз в его ребячьем мозгу ворохнулась тоскливая мысль: «Как же без отца будем?..»

      За домом, где-то на задворках, одиноко взвыла, давясь от страха, собака.