Братья и сестры. Тетралогия. Федор Абрамов

что думаешь – так бобылем и будешь весь век по чужой стороне шататься? Али хочешь к пустым стенам вернуться? Отец-то у тебя хоть и неуч, а тоже жизнь прожил. А жизнь, Васенька, штука мудреная: сегодня так, завтра эдак. А я ко всему готов, и добро это места не пролежит».

      Василий растерянно заморгал глазами, прислонился к косяку:

      «Выходит, я за советскую власть агитирую, а отец развала колхоза ждет».

      Вдруг он круто вскинул голову, шагнул к нему:

      «Мне твоего барахла не надо! Слышишь? И ты сейчас же отвезешь это. А нет – ноги моей больше здесь не будет!»

      Это уж было слишком! От отца, родного отца, отказываться… От отца, который вставал и ложился с думой о нем… Все потемнело в глазах у Степана Андреяновича. Не помня себя, он размахнулся и ударил сына по лицу… Старик, уткнувшись головой в подушку, вдруг почувствовал, как горит его правая ладонь… Покачнулся Василий, прикрыл рукой глаза, но ни слова не сказал отцу…

      А на другой день, не прожив и половины отпуска, уехал… Навсегда…

      Долго лежал Степан Андреянович, распростершись на кровати, и все ему виделся Вася в белой рубашке, залитой красным светом вечернего солнца, слышались слова: «Мне твоего барахла не надо!..»

      Вдруг старик вскочил на ноги, кинулся в сени.

      Лестница, сенник… Жаром полыхнули медяшки в темном углу… – и топор врезался в хомутину…

      – Дедко, опомнись! Дедко, не надо!

      Степан Андреянович обернулся. От лестницы с протянутыми к нему руками бежал Егорша.

      – Не подходи! Порешу!..

      – Давай пореши. Мало тебе сына – внука загубить хочешь!..

      Степан Андреянович вздрогнул, топор выпал у него из руки. Прямо на него, высокая, раскосмаченная, шла Макаровна, впервые за всю жизнь поднявшая голос на своего хозяина…

      Глава четвертая

      В воскресенье, с утра, Анфиса с тремя колхозницами переметывала у конюшни сено, которое еще с зимы было определено для посевной. Они уже кончали работу, когда из-за угла конюшни неожиданно вывернулась матерая, бельмастая на один глаз Марина-стрелеха, прозванная так за непомерную резвость своих ног. В молодости она приторговывала водкой из-под полы и нередко, угождая загулявшим мужикам, за один день оборачивалась до райцентра – километров семьдесят туда и обратно.

      Поравнявшись с женками, Марина круто осадила себя, так что взметнувшиеся полы старой, засаленной шубы подняли сенную труху с земли.

      – Бабоньки! – дурным голосом запричитала она, хлопая себя по бедрам. – Что на свете-то деется… Степан с ума спятил…

      – Как спятил?

      – Спятил, говорю. Вот те бог, спятил. Своими глазами видела, – перекрестилась Марина. – Середь бела дня в сани впрягся, топает по дороге, как лешой… без шапки… У лавки лужа, дак он прямо в низких валенках… Страсть! А на возу-то навалено – самовары не самовары, тазы не тазы – так и блестит. Я это сдуру-то спрашиваю: «Куда путь держишь, Степан Андреянович?» А он хоть бы слово. Глазища в землю – да знай себе прет.

      Стрелеха, отдышавшись, опустилась на сани.

      – Вот до чего война-то доводит. Каково на