Эхо Преисподней. Максим Безликий

елые тучи, то и дело выхватывал из темноты фрагменты былого величия: парадные колонны, покосившийся портик, окна, зияющие черными глазницами, словно пустые глазницы мертвеца. “Эхо тишины”, когда-то место надежды и исцеления, где люди отчаянно пытались найти выход из лабиринтов своих разумов, теперь манило лишь холодом, зловещим молчанием и леденящими душу легендами.

      Майлз вздохнул, поправил кобуру под промокшим, тяжелым плащом и, выбравшись из машины, ощутил как пронизывающий холод проникает сквозь одежду, заставляя его невольно поежиться. Он направился к массивным воротам, изготовленным из кованого железа, с некогда внушительными, но теперь давно поржавевшими и сломанными деталями. Цепь с замком, висевшая на одной петле, давно сдалась под натиском времени, и ворота легко поддались под его напором. Переступив порог, он почувствовал, как густой, спертый воздух проникает в легкие, наполняя их смесью затхлости, пыли, плесени и чего-то еще, неуловимо жуткого, что вызывало неприятное покалывание в носу. Это был запах смерти, оставленный здесь в стенах много лет назад.

      – Ну, вот и я, – пробормотал он себе под нос, его голос звучал непривычно громко и как-то неуместно в этой мертвой тишине. Он вытащил из кармана небольшой, но мощный фонарик, щелкнул выключателем, и луч света заскользил по внутреннему двору.

      Фонарик в его руке нервно метался по коридору, освещая обвалившуюся штукатурку, исписанные непонятными символами стены, где, судя по всему, пациенты пытались выразить свой внутренний мир, груды разбросанной мебели, покрытой толстым слоем пыли, и местами торчащие из пола гвозди. Звуки капающей воды, доносившиеся из разных уголков здания, и далеких завываний ветра, которые словно насмехались над его присутствием, усиливали чувство тревоги и одиночества. За последние несколько месяцев в окрестностях бесследно исчезло несколько человек, и все нити, хоть и туманно, но вели к этому жуткому месту. Полиция, по большей части, предпочитала не соваться в “Эхо тишины”, списывая пропажи на сбежавших бродяг, которых, по слухам, здесь не мало, но Майлз, упрямый до мозга костей и с обостренным чувством справедливости, не верил в совпадения. Его интуиция, выкованная годами работы в убойном отделе, кричала ему, что здесь что-то нечисто.

      Он двинулся вперед по длинному, мрачному коридору, заглядывая в каждую палату, пытаясь не наступать на осколки стекла и остатки штукатурки. Пустые, они представляли собой мрачное зрелище – расшатанные, скрипящие кровати с покосившимися металлическими спинками, перевернутые тумбочки с вывалившимися ящиками, клочья пожелтевших обоев, свисающие со стен словно кожа старого зверя, и грязные матрасы, лежащие на полу. В одной из палат он наткнулся на истерзанный дневник, переплет которого развалился на части, а страницы были покрыты пятнами, похожими на кровь и плесень. Он лежал на полу рядом с разбитым оконным стеклом, словно кто-то в отчаянии выбросил его, или наоборот, обронил, когда пытался сбежать. Майлз присел на корточки, осторожно подобрал дневник, и пожелтевшие, пожухлые страницы зашелестели в его руках, словно пересохшие листья на ветру.

      – Посмотрим, что ты можешь мне рассказать, старый друг, – сказал он, открывая первую страницу, и едва уловимый скрип его голоса раздался в тишине.

      Записи были сделаны от руки, корявым, дрожащим почерком, полным страха, отчаяния и мучительной надежды. Они рассказывали о странных, экспериментальных методах лечения, проводимых в больнице, об ужасных экспериментах, которым подвергались пациенты, и о боли, которую они испытывали день за днем, час за часом, минута за минутой. Майлз читал, хмуря брови, и с каждой строкой его сердце сжималось от боли за тех, кто оказался заперт в этих стенах.

      – “Они называют это “лечением”, – прочитал он вслух, стараясь придать своему голосу уверенность, – “но это больше похоже на ад. Они забирают у нас все, даже разум… они хотят сделать нас… другими”.

      Он перевернул несколько страниц, на которых были разрозненные записи, слова, вырванные из контекста, словно обрывки мыслей, пытающихся вырваться на свободу. – “Свет… он уходит… тьма… она наступает…”, – прочитал он вслух, и его голос дрогнул. – “Они… они… не люди…”. Записи обрывались, так и не закончив мысль.

      – Это кто же тут так страдал? – раздался позади него хриплый голос, неожиданно разрывая тишину, от которого у Майлза мурашки побежали по коже, как от прикосновения ледяной руки. Он резко обернулся, вскидывая фонарик в сторону звука, готовый к защите.

      В коридоре, в нескольких шагах от него, стояла высокая, худощавая фигура в длинном, темном плаще, похожем на траурный саван, лицо которой было скрыто в тени капюшона. Майлз не мог разглядеть черты лица, лишь силуэт, казавшийся неестественно мрачным на фоне тусклого света фонарика. – Кто ты? – спросил Майлз, стараясь, чтобы его голос звучал твердо, направляя луч фонарика прямо на незнакомца, словно пытаясь прожечь эту тень.

      – Я? – ответил тот с усмешкой, его голос звучал как шорох сухих листьев, – Я всего лишь гость, как и вы, детектив. Любопытство – это опасный порок, не так ли? Особенно в таких местах, как это.

      – Ты следил за мной? Откуда ты знаешь, кто я? – Майлз сделал шаг назад, его рука непроизвольно потянулась к кобуре