Последнее интервью. Бэлла Куркова

был большой, он купил его после того, как съездил на войну в Испанию и получил ордена. Возвращались они по двое, по трое, он ехал через Париж. Кроме туфель и тряпок он привез еще пластинки Петра Лещенко. Вот эти пластинки остались, и все школьные годы мы под них танцевали. Хотя родители категорически запрещали, говорили, что он запрещенный, белогвардеец. Но мы тайно собирались, когда они были где-то, и отплясывали.

      Я шум мотоцикла помню, я цвет бензобака – темно-зеленый – помню. Мотоцикл стоял где-то у подъезда. Отец приходил с работы, спрашивал: «Хочешь прокатиться?» Помню яркий солнечный день, и я в таком красивом платьишке, с кудрями. Помню руку отца в гимнастерке, помню цвет его формы. Я сижу справа от него на баке. Он и меня придерживает, и держит руль. Мы вихрем мчимся. И он гордится мной. И больше я ничего о нем не помню. О человеке, который был моим родным отцом, я ничего больше не запомнила. Я даже отчества его не знаю. Звали его Федор, фамилию я называть не буду. Фамилия красивая. Может быть, я здесь, на Чукотке, что-нибудь открою, какое-нибудь месторождение… И отец захочет со мной наконец познакомиться…

      Олег слушал. Мне показалось, что у него в глазах были слезы. Он погладил меня по спине и сказал:

      – Да не нужен он тебе. Обойдешься без него. Знаешь, сколько ты тут друзей найдешь? Я сделаю все, чтобы тебе никогда плохо не было.

      Вот с этого началась наша дружба с Олегом Куваевым.

      Улановой не выйдет

      Олег меня Белкой обычно звал. Иногда Люськой. Он знал, что я крещена была Людмилой. Годика два мне было, я без конца болела. И мама мучилась оттого, что я болела. И какая-то одна знакомая старушка маме говорит:

      – А ты потихоньку свози ее в церковь, давай я тебе подскажу куда.

      Было это недалеко от Брянска. И мама привезла меня в какую-то церквушку. Мне взрослые наказали:

      – Все, что происходит сейчас, ты должна забыть. Не должна вспоминать и не должна никому рассказывать. И не должна ничего говорить отцу.

      Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала:

      – Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке.

      И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест.

      – Что это?

      Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит:

      – Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?

      Если бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил.

      Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая