Дым. Ламед Шапиро

лесными ягодами.

      Засыпали там, где заставала нас ночь, – в чистом поле или под каким-нибудь деревом в лесу. Под покровом ночи мы иногда, что называется, «ловили поезд»: залезали на крышу вагона и проезжали небольшое расстояние.

      Поезд летит стрелой.

      Резкий ветер бьёт нам в лицо, мимо нас облаками проносится нашпигованный горячими искрами дым, вырывающийся из паровозной трубы. Вокруг нас летит и кружится прерия – и глубоко дышит, и тихо шепчет, и порывисто вскрикивает разными голосами на разных языках. Сверху над нами сияют далёкие миры, а в головы к нам приходят, приплывают мысли – какие-то странные мысли, свободные и дикие, подобно голосам прерий, иногда, кажется, совершенно не связанные друг с другом, а иногда – покрытые какой-то пеленой, бегущие по кругу, бесконечные. И в это же самое время под нами, в вагоне, сидят и лежат люди, много людей, их дорога определена и мысли связны; они знают, откуда они едут и куда прибудут, и они рассказывают это один другому, а потом раздеваются и идут спать, понятия не имея, что наверху, прямо над их головами, сидят две вольные птицы, у которых сейчас короткая передышка посреди пути – откуда? куда? На рассвете мы спрыгнем вниз, на землю, и пойдём воровать кур или ловить рыбу самыми разными способами.

      В один из последних августовских дней я лежал голый на прибрежном песке глубокой и узкой реки и обсыхал на солнце. Мой товарищ ещё плескался, он поднял такой шум и тарарам, какой обычно устраивают во время купания не взрослые люди, а мальчишки лет восьми-девяти. Потом он вылез на берег, свежий и сияющий с головы до пят; коричневый крест у него на лбу выделялся особенно отчётливо. Какое-то время мы лежали на песке, один подле другого, лежали и молчали. Я и хотел и не хотел спрашивать его про шрам. В конце концов спросил.

      Он приподнял голову с песка и посмотрел на меня с любопытством и лёгкой насмешкой.

      – А не испугаешься?

      За много лет я навидался всякого.

      – Рассказывай, – произнёс я.

2

      Мой отец умер, когда мне было несколько месяцев. Из всего, что я слышал о нём, я понял, что он был «со странностями». Отстранённый от всего человек – я всё-таки представлял его именно таким, каким нафантазировал, в то время как другие говорили, что он был обычным чудаком. Впрочем, рассказать я хочу не о нём.

      Мать моя была женщина стройная, высокая, широкоплечая, сухощавая и вечно хмурая. Она держала лавочку. Мать кормила меня, платила за моё обучение в хедере[13] и частенько меня била, потому что я рос не таким, каким ей бы хотелось.

      А чего ей хотелось? Я так до конца и не понял. Наверное, она и сама этого не знала точно. С моим отцом она постоянно ругалась, и, так как он умер, она осталась вдовой в тридцать два года. На все предложения сватов моя мать только головой качала:

      – Нет, после того, что было, – не смогу больше. Да и не нужен мне никто. И вообще, зачем ребёнку отчим?

      Больше она замуж не вышла. По-видимому, я должен был вырасти таким же, как мой отец, только без его недостатков – тот был не от мира сего, и, как, бывало, говаривала

13

Хедер – начальная религиозная еврейская школа.