Мои драгоценные дни. Татьяна Кузовлева

мокрой челкой, с освещенными луной плечами и с мокрым листком или подводным стеблем, прилипшими чуть выше локтя.

      В такие минуты казалось, что воздух дрожал от тревоги и предчувствия беды.

      После смерти Тани Борис Абрамович недолгое время звонил нам («Это Слуцкий», – всегда представлялся он, как будто мы могли не узнать его голос), интересовался, как жизнь, как наша Оля. Говорил отрывисто, на приглашение приехать к нам или на просьбу навестить его всякий раз отвечал отказом и быстро заканчивал разговор. Так же он звонил не только нам.

      И почти десять лет мучительно доживал без Тани. Без неё он стал писать совсем другие стихи – не о войне, не о человеческих бедствиях, а о любви. В них стонала, винилась перед ней, истязала себя этой виной его сильная, израненная не меньше, чем тело, душа, торопясь сохранить на земле невидимый след той единственной женщины, с которой он, закрытый и сдержанный, мог быть открытым, понятым, счастливым и любящим.

      Виктор Фогельсон, Борис Слуцкий, Владимир Корнилов

      Небольшая синица была в руках,

      небольшая была синица,

      небольшая синяя птица.

      Улетела, оставив меня в дураках.

      Улетела, оставив меня одного

      в изумленьи, печали и гневе,

      не оставив мне ничего, ничего,

      и теперь – с журавлями в небе.

      Стихи, которые он прежде словно вырубал в камне, теперь дополнились дрожащими строками нежности, незащищенности, раскаяния и потери.

      Теперь путь к Тане был немыслимо тяжел. Он прошёл его по грани собственного отчаяния и безумия, сумев максимально приблизиться к однажды намеченной цели – выговориться…

      Овсей Любомирский

      «Яков, ну вот!..»

      Нет, ты полюбишь иудея…

Осип Мандельштам

      А из того, чем я владею,

      Не в такт спеша, не в лад дыша,

      Глубокой раной иудея

      Поражена моя душа.

      И я понять бесплодно силюсь:

      За что, за чьи навет и ложь,

      Мучительно любя Россию,

      Ты в пасынках при ней живешь.

      И от неё не ждешь защиты.

      Но, презирающий испуг,

      Ты иронично и открыто

      Глядишь на эту жизнь вокруг.

      Своих гонителей не судишь.

      Бог не простит – так ты простишь.

      Но ничего не позабудешь

      И в гены боль свою вместишь.

      А мне, о чем бы ни молила,

      Мне душу жгут сквозь образа

      Глаза Иисуса и Марии —

      Народа твоего глаза.

      И я стою с тобою вровень.

      И как бы ни была слепа,

      Всей русской, всей нерусской кровью

      В тебя вросла моя судьба.

      И не предам, и не унижу,

      Заглядывая в глубь времен,

      Всего того, чем путь твой выжжен

      И чем в веках он озарен.

      В 12-этажном панельном доме на Малой Грузинской, подаренном писателям в 1966 году тогдашним партийным