Мои драгоценные дни. Татьяна Кузовлева

я не застишь

      Всех тех, ушедших и живых,

      Пред кем душа и сердце – настежь.

      А тех, кого не назвала,

      С особой нежностью приму я,

      Приткнувшись на углу стола,

      Седьмого не забыв, седьмую.

      И взглядом каждого коснусь,

      И поименно обозначу

      Тех, с кем и плачу, и смеюсь,

      С кем над собой смеюсь и плачу.

      Однажды у меня дома остановился проездом гость. Его привели в Москву дела, которые требовали нескольких дней, после чего он должен был лететь на отдых. За ужином мы обычно подводили итоги прошедшего дня, и я занимала его разными – грустными и веселыми – историями о себе, о людях, с которыми меня сводила судьба и которым я этой судьбой обязана. Когда часы отбивали полночь, мы расходились на ночлег. Так продолжалось два или три вечера подряд, и за последним ужином гость сказал:

      – А, может быть, вам сто́ит написать всё то, о чём и о ком вы мне рассказывали, кому посвящали стихи?

      И я нырнула в эту прорубь. И она оказалась бездонной.

      Воскрешая или окликая тех, кто мне неизменно дорог или только коротко сопутствовал, собирая по крупицам их голоса, жесты, восстанавливая их черты, я поняла, что Память – это самый емкий компьютер, который хранит в своих запасниках даже то, что было давно и напрочь забыто, стерто, потеряно.

      И я спрашивала читателя: знал ли он кого-то из этих людей такими, какими знала и знаю их я? Знал ли те детали, пусть крошечные и на первый взгляд незначительные, но без которых они бы не ожили?

      Занятие оказалось увлекательным. Восстанавливалось минувшее, нарастало гудящим валом настоящее – в том и другом свободно соединялось очень личное и вовсе – общезначимое, случайные эпизоды и важные события, забавные оговорки и горькие сострадания… Я становилась экраном, зеркалом, отражением множества разрозненных дней, стараясь остаться в них такой, какая есть.

      Я могла бесстрашно смеяться над собой, улыбаться откровениям своих героев, за каждым из которых иногда выстраивались вторым и третьим рядами столь же достойные фигуры; меня начали подпускать к себе чужие тайны, мне открывались двери в мои детские слезы и взрослые ошибки, в запоздалое раскаяние, в мою и чужую любовь, в мою внутреннюю свободу.

      В сегодняшнее умение помнить, прощать.

      В мои драгоценные дни.

Татьяна Кузовлева

      Упрямо повторяю: живы

      Михаил Светлов

      Крылья он забрал с собой…

МАСТЕР

      О Мастер, научи меня лепить,

      Дай мне секрет смешения породы.

      О Мастер, научи меня любить

      Твои победы и твои пороки.

      Я трижды славлю руки мастеров

      В их страстности,

      в их трепетности, плавности…

      Но по ночам я плачу в бесталанности

      И трижды проклинаю мастеров.

      Они вершат свой непредвзятый суд

      И отвергают суету и спешку.

      И в творчество загадочно несут

      Неизъяснимо добрую усмешку.

      Я перед входом дерзостно стою,

      Но если я порог переступаю,

      Я снова, как в святилище, вступаю

      В земную неустроенность твою.

      Ты волен меня вовсе не впустить,

      Или впустить и накормить печеньем.

      Но только научи меня лепить

      С таким же вдохновенным отреченьем.

      Неверием своим меня казни

      И верой незаслуженно измучай,

      Пусть я не стану лучшею из лучших,

      Но что смогу – тебе даю: возьми!

      Еще мне долго в дверь твою стучать

      И имя твое светлое тревожить.

      Еще мне долго плакать по ночам

      До той поры, пока я стану строже.

      Еще дойти мне до своей любви,

      Чужие и свои врачуя раны.

      Но доживи, но только доживи

      До той поры,

       пока я тоже встану.

1962

      С Ольгой Берггольц. Она назвала «Гренаду» лучшим стихотворением в мире, а он посвятил ей стихотворение «Советствие старики»

      В этой бешеной круговерти

      Я дорогу свою нашёл…

      В детстве старшая сестра дразнила меня «госпожой Мурашкиной» (чеховская героиня, страдавшая графоманией). В подаренном мне к десятилетию малоформатном «альбоме для стихов» было два «старых» любовных стихотворения: одно, написанное в семь лет, посвящалось отцу, возвратившемуся из командировки (очень страстное); второе (очень нежное) призывало мою в то время шестидесятилетнюю вторую