Мифология советского космоса. Вячеслав Герович

(космическими инженерами); при этом возникало противоречие между их личными воспоминаниями и публичными образами. Например, ощущая потребность как-то соответствовать своему идеализированному публичному образу, Гагарин превратился в «искреннего обманщика», искусного мастера «правдивой лжи» (truth-lie)34. «Правдивые истории» событий, урезанных или перевранных в официальных отчетах, передавались от одного поколения космонавтов и космических инженеров к другому, порождая контрмифы и формируя коммуникативную память этих профессиональных групп. Контрвоспоминания определяли их приватную идентичность точно так же, как главный нарратив формировал их публичный образ.

      Распространяясь за пределами космического сообщества, контрвоспоминания смешивались с общественными настроениями, которые варьировались от неподдельного энтузиазма до глубокого цинизма. Это смешение породило множество городских мифологий – от сказки о том, что Сталин лично основал советское ракетостроение, до конспирологических теорий гибели Гагарина и политических шуток о чрезмерно усердных космонавтах и невежественных политиках35.

      В нашей книге исследуется взаимодействие культурной и коммуникативной памяти на материале широкого спектра советских культурных практик вспоминания космической эпохи с 1960-х годов до перестройки и постсоветского времени – от опубликованных воспоминаний до публичных ритуалов и официальных историй. В советском контексте – вопреки стереотипу о централизованном контроле властей над историческим дискурсом – границы между разными формами культурной памяти были весьма проницаемыми, а в создании мифов участвовали многочисленные акторы с разными методами и целями36. В полуприватных пространствах чрезвычайно засекреченной космической отрасли коммуникативная память рассказов ветеранов смешивалась с символизмом публичных ритуалов и формировала культурную память космических инженеров и космонавтов. Воспоминаниями, скрытыми от внешнего мира, активно делились в таких промежуточных пространствах памяти – между частным и публичным, неформальным и официальным, техникой и политикой. С опорой на личные дневники и интервью с участниками космической программы в этой книге доказывается, что и мифы, и контрмифы играли конструктивную культурную роль, снабжая публичный дискурс набором коллективных тропов и отсылок, формируя идентичности космонавтов и космических инженеров, воплощая или подрывая официально декларируемые советские ценности.

      Первая глава посвящена становлению главных мифов советской космической эпохи, таких как миф о Королеве и миф о космонавтах. Особое внимание уделено мемуарам и памятным мероприятиям как культурным средствам мифологизации истории. Официально распространяемые мифы о советском космосе лили воду на мельницу пропагандистской машины, давали наглядные репрезентации идеологическим понятиям социализма и национализма и цементировали

34

См.: Jenks A. L. The Sincere Deceiver: Yuri Gagarin and the Search for a Higher Truth // Into the Cosmos: Space Exploration and Soviet Culture / J. T. Andrews, A. A. Siddiqi (eds). Pittsburgh, PA: University of Pittsburgh Press, 2011. P. 107–132.

35

См. отличный анализ проявлений культа Гагарина и реакций на него в ст.: Jenks A. L. Conquering Space: The Cult of Yuri Gagarin // Soviet and Post/Soviet Identities / C. Kelly, M. Bassin (eds). Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2012. P. 129–149.

36

В своем глубоком исследовании воспоминаний о сталинском терроре, бытовавших в хрущевскую эпоху, историк Полли Джонс ставит под вопрос жесткость «разделения публичной и частной памяти при государственном социализме» и предполагает, что «публичная память (а равно и публичное забывание) обычно формируется взаимодействием и борьбой между разными нарративами о прошлом и разными формулировками воспоминаний» (Jones P. Myth, Memory, Trauma: Rethinking the Stalinist Past in the Soviet Union, 1953–70. New Haven, CT: Yale University Press, 2013. P. 10).