Как Манька Сорванец душу дьяволу продавала. Магдалина Шасть

е платочки, и лишь она одна, Манька Рукавица, носила перешитые дедовы брюки и плотные мужские рубахи.

      Да потому что неудобно в юбке ни мотоцикл оседлать, ни на дерево залезть, ни картошку из соседского погреба вынести. А как в платье утюги чинить? Да никак! Ни гвоздь в стену забить, ни забор поправить, а свинью зарезать тем более не выйдет. Особенно, когда свинья соседская, и действовать нужно стремительно.

      – Я хочу нормальную бабу, – сказал ей по утру муж Петя, – А ты, Маня, как мужик. Я с тобой не живу, а во всём соревнуюсь. Надоело. Хочу, чтоб моя жена дома сидела: борщи варила и пироги пекла, а не шлялась ночами по колхозам в поисках металлолома. Где это видано, чтобы баба себе мотоцикл из ржавых запчастей собирала? Кулибин ты, а не женщина, – он быстренько закинул свои нехитрые пожитки в походный рюкзак и ушёл, оставив Маньке и деревянный дом с перекосившейся крышей, и загаженное куриным навозом подворье, и заросший сорной травой сад.

      Манька была редкостной засранкой, а Петя и вовсе к работе не стремился, и единственное, что более-менее хорошо у них шло – это самогоноварение.

      Манька тонко и жалобно заголосила, срываясь на пронзительный, полный боли и ненависти визг. При всём своём хулиганском характере, женщиной она была ранимой, и к любимому мужу успела прикипеть всем сердцем.

      – Хряк! Хряк толстокожий, будь ты неладен! – вопила она, вырывая из своей чумной головы и без того негустые русые волосы, – Чтоб тебя, чтоб! И зачем я тебе, Петька, поверила, ведь знала же, что ходок из ходоков?!

      Внезапная догадка заставила её притихнуть, а потом выбежать из пахнущей дрожжами и брагой избы в грязный, плотно заросший сорняком двор, хлюпая худыми галошами.

      Женщина бросилась в свою убогую летнюю кухню и остановилась перед керогазом, на котором они с вероломным муженьком варили свой знаменитый на всё село самогон.

      – Змеевик спёр, стервец! Новый змеевик. Ах, ядрёный хрен, чтоб ты сдох! Как жить-то теперь? Как жить? – неистово орала безутешная хозяйка, когда на крики подоспела одна из её закадычных подружек Вероника Попова.

      – Мань, чё орёшь? – спросила та, пряча светло-карие глаза. По правде говоря, Панова пришла к Рукавице не просто так, а с целью разведать обстановку. Манькин неверный Петька к ней с прошлогодней весны похаживал, а теперь, с какого-то перепугу, планировал плотно обосноваться. Только ладная и пригожая Вероника своего мужика из мест лишения свободы ждала и красивому, но ленивому Петьке была не больно рада. Если дойдут до её хмурого мужа-сидельца пикантные слухи про их с Петей чудесные шашни, то мало не покажется ни изменщице, ни её любезному другу – муж у Поповой мужик серьёзный и юмора совершенно не понимает. Шутка ли, у человека вторая ходка и снова за мордобой.

      – Чё-чё, огурец через плечо, – сплюнула Манька на земляной пол по-мужски, но тут же по-женски горько всхлипнула, – Бросил меня Петя, вот чё. Обозвал Ку-ку-ли… Мужиком каким-то, будь он неладен, и ушёл от меня, сволота подзаборная. Узнаю, кто приютил, убью, – она скосила глаза, как будто что-то заподозрила, развернулась и пристально на Веронику глянула, – Знаешь чё-нибудь про Петьку? Говори сейчас. Всё равно люди доложат, – Манька сдвинула свои густые, неухоженные брови и стала лет на десять старше, – Я, между прочим, от Петьки ребёночка жду.

      – Ребёночка? – Попова нервно сглотнула, делаясь красной, как варёный рак. Мысли в её голове совсем запутались, и единственное, что имело сейчас значение – это выдворить ненужного ей, блудливого лентяя Петьку обратно, – Понятно. Разузнаю, и всё тебе расскажу. Я ж завсегда с тобой. Ты – лучшая моя подруга.

      – Ага, подруга. Знаю я про ваши с Петькой свидания, – вырвалось у обиженной Маньки краткое, как приговор, и тихое, как шум камыша, – Не удивлюсь, если он сейчас у тебя отсиживается. Только не быть вам вместе, поняла?

      – Тише-тише, Маня. Чё говоришь-то? Не было у меня с твоим мужем ничего и никогда, а то, что люди, как собаки, брешут, то их вина и преступление, – Панова побледнела. Про её закадычную приятельницу Рукавицу разные слухи по селу ходили – Манька была бабой решительной и хулиганистой, могла и до поножовщины докатиться, – Вот-те крест, – перепуганная Вероника смело и быстро перекрестилась. Добрый и мудрый Бог простит её за обман – он людей любит, а злопамятная Манька Рукавица пощадит едва ли.

      – Ну, ладно, – согласилась Манька понятливо, – У тебя муж на зоне сидит, он тебе измены не простит – ты трусливая и нежная, как не ягнившаяся овца, мужика у меня уводить не решишься. Сходи, разузнай, чё и как, и мне потом всё, как есть, расскажешь, без утайки, – произнесла она примирительно и тяжело вздохнула.

      Вот, Манька, вот, сивая коза. Как же так? Вроде бы снизошла и поверила, но по личности Вероникиной грязными подошвами прошлась, как по колхозной бахче. Гордая Попова вскипела, словно электрический самовар, и вылетела со двора вон, с твёрдым намерением выгнать чужого мужика-провокатора из своего уютного кирпичного дома взашей.

      Манька осталась одна, наедине со своей горючей женской бедой, и хотела было снова расплакаться, как в дверь громко и нахраписто затарабанили.

      – Манька! Ты дома, не? – вопили со двора пьяным мужским голосом, –