Черное Безмолвие. Кирилл Кудряшов

ные фары не способны заставить его отступить. А ведь по часам чуть больше полудня…. Мне не привыкать – вечная ночь давно стала для меня обычным явлением, а вот мой юный спутник, проведший, наверное, большую часть своей жизни в ярко освещенном бункере, со страхом выглядывает из окна.

      Никогда не поверю, что он ни разу не выбирался на поверхность. Не поверю, что он не знал, в какой цвет окрасила война когда-то голубое небо. Не поверю и все тут – даже в подземные "муравейники" доходят вести о том, каково живется здесь, на поверхности.

      Но, Боже мой, до чего он испуган.

      – Парень, – окликаю его я, чтобы хоть как-то развеять молчание, – Сколько тебе лет?

      Кажется, он даже не сразу понимает вопрос – на его лице смесь страха и любопытства, однако, первого все же больше.

      – Что вы спросили? – говорит, он, наконец.

      – Сколько тебе лет? – повторяю я свой вопрос.

      – Двадцать. – немного подумав говорит он. Гадает, зачем я спрашиваю его, или и в самом деле с трудом вспоминает, сколько зим прошло с его рождения. Календарных зим, разумеется. Этой черной зиме не видно конца и края.

      – И ты умеешь делать бомбы?

      – Умею. – с гордостью говорит он, и лицо его светлеет. – Я был лучшим в классе.

      – Ты знаешь, что тебя ждет? – неподходящая тема для невинного разговора, но я не могу не спросить. В самом деле, интересно, осознают ли оружейники, с чем им предстоит столкнуться? Понимают ли, что вся их оставшаяся жизнь пройдет близ ядерных бомб и, как следствие, при повышенном радиационном фоне. Отдают ли себе отчет в том, что сотворит с ними радиация?

      – Догадываюсь. – говорит он, мрачнея, но тут же вновь улыбается. – А вдруг я окажусь бегуном, как и вы?

      Мне хочется рассмеяться от его нелепой надежды, но смех, почему-то застревает в горле. Грех смеяться над больными людьми.

      – Нас мало. – говорю я. – Очень мало. Я сама знаю в городе лишь четверых бегунов.

      – А в других городах? – спрашивает он.

      – Не знаю. Не была. Иногда мне кажется, что мы – последний город в этом мире.

      – Я так не думаю. – говорит он, одной этой фразой тут же выдавая себя как "подземного" интеллигента. – Должны же быть и другие. Ведь кто-то же продолжает воевать.

      – Я знаю только одно. – решительно говорю я, – Американцы продолжают нас бомбить, а мы продолжаем бомбить их. Все! На этом мои знания о мире обрываются, да и твои, мне кажется, тоже. Связи нет – кругом магнитные поля. Отправиться в другой город могли бы, пожалуй, лишь безумцы, да бегуны, среди которых, между прочим, безумцев нет. Поэтому мы и сидим здесь, продолжая отстреливаться в меру своих сил и отбивать их ракетные атаки. Для нас другого мира нет! Кстати, если бы тыл бегуном, то уже ощутил бы это. Здесь, в машине, радиационный фон уже гораздо выше, чем под землей.

      Он умолкает, и я понимаю, что сболтнула лишнего. Зря. Парень неглупый – по морде его вижу, и может далеко пойти. Кто знает, быть может, именно он изобретет что-то, что поможет пробить их противоракетную оборону. Быть может, именно он положит конец войне…

      Перемахнув через очередной снежный холм, скрывающий под собой развалины какого-то здания, я признаюсь себе, что в окончание войны я верю даже меньше, чем в том, что однажды мы установим связь с другим городом, так же продолжающим воевать.

      Небо над нами, вдруг словно раскалывается пополам от сильного грохота, заставив моего спутника вздрогнуть и покрепче вцепиться потными руками в дверную ручку.

      – Что это? – спрашивает он, – Бомба?

      – Всего лишь гром. – говорю я. – Не вглядывайся в тучи, молний ты все равно не увидишь, слишком толстый слой пыли. Но грозы сейчас бывают очень часто. Ты что, никогда не слышал?

      – Вы же знаете, я жил в бункере. Там с трудом слышен взрыв, не говоря уже о простой грозе.

      – Знаю. – я вздыхаю, вспоминая о сыне, живущем в таких же подземных катакомбах, как и этот парнишка. И он словно угадывает мои мысли.

      – У вас есть дети?

      – Да. – с неохотой отвечаю я, – Сын. Коля. Живет в восьмом бункере.

      – Где это?

      – Там. – я неопределенно машу рукой куда-то на юго-запад, и парнишка понимает меня, не смотря на то, что мой голос тонет в громогласном рокоте неба.

      Какое-то время мы едем молча. Оба понимаем, что невольно задели чувства друг друга, и напряженно думаем, о чем бы поговорить еще. Точнее, думает он, а я – лишь наблюдаю за дорогой. То есть, за пространством перед капотом моего грузовика, так как от дорог не осталось и следа еще в первый год войны, когда и были построены бункеры.

      С неба начинает сыпать снег. Настоящий, белый снег, а не та черная труха, к которой я успела привыкнуть. Пожалуй, впервые за последние два месяца я вижу белый снег… Логично, ведь вот уже неделю, как над нами не рвались бомбы. Пыль и гарь осела, и вот вам результат. Белый снег… И если для меня он просто редкое явление, то для моего спутника и вовсе вселенское чудо.

      – Смотрите! – радостно кричит он, указывая вперед за невозможностью