Клуб «Декстер». Макс Ридд

енивая его на бессмысленную суету. Убиваем надежды, закапывая их под слоями повседневности. Убиваем детские мечты – свои и чужие. Особенно мечты наших собственных детей. И в этом смысле я, возможно, серийный убийца.

      Я бежала от зеркал. Не в буквальном смысле, конечно, хотя были дни, когда даже случайное отражение в витрине заставляло меня отворачиваться и менять маршрут. Психоаналитик? Нет, не слышала. Слишком дорого, слишком лично, слишком… для тех, кто может позволить себе роскошь признать собственную слабость. А я не могла. Журналист-расследователь не имеет права на слабость, особенно женщина-журналист. Особенно мать-одиночка с двумя детьми, которая пытается доказать всему миру, что она чего-то стоит. Особенно та, кто видела слишком много темноты и продолжает всматриваться в неё, надеясь разглядеть проблеск истины.

      Где начинается моя история? В тот момент, когда я впервые увидела фотографии жертв – размытые, нечеткие снимки с телефонов случайных свидетелей? Или когда редактор швырнул на мой стол пухлую папку с делом, от которого отказались все остальные журналисты? А может, всё началось ещё раньше – в тот день, когда я впервые поняла, что могу переступить черту ради хорошего материала?

      Нет. Давайте начнем с конца – как в "Бойцовском клубе", который так любил мой бывший муж. Он постоянно цитировал этот фильм, словно это была его личная библия, кодекс чести разочарованного интеллигента. "Я разбитое сердце Джека," – говорил он, когда я его расстраивала очередной командировкой или пропущенным семейным ужином. "Тебе звонит избитая совесть, слышишь?" – произносил он, указывая на молчащий телефон, когда я пропускала родительские собрания или дни рождения детей. Кажется, последняя фраза даже не из фильма – он либо сам её придумал, либо подхватил у кого-то из своих друзей-философов, которые собирались по пятницам в прокуренной кухне, чтобы обсудить, как прогнил мир и почему во всём виноваты журналисты вроде меня.

      Итак, начнем здесь: побитая Рено Логан мчится по ночному шоссе, убегая из города N. Города, где мы оставили слишком много следов. Города, который теперь будет сниться мне в кошмарах – если, конечно, я когда-нибудь снова позволю себе роскошь сна. Туман стелется по полям, как призрачное море, временами выплескиваясь на дорогу молочно-белыми волнами. Мы прорезаем его, словно нож – застывшее масло, оставляя за собой разорванные клочья белесой мглы. Интересно, так же выглядит граница между явью и безумием? Между нормальностью и тем, во что превратилась моя жизнь?

      Вика, моя четырнадцатилетняя дочь, сидит на переднем сидении. Её лицо в тусклом свете приборной панели кажется посмертной маской – бледное, застывшее, с темными провалами глаз, в которых отражается что-то, чего я не хочу видеть. Не хочу знать. Но знаю – потому что я журналист, а журналисты всегда знают больше, чем хотят. Больше, чем могут вынести.

      – Почему вы это сделали? – мой голос звучит хрипло, будто я кричала несколько часов подряд. Может быть, так оно и было – последние дни слились в один бесконечный кошмар, где реальность и галлюцинации танцуют смертельное танго. – Что с вами не так? Я давала вам всё, что могла. Всё, чего не было у других детей…

      Ложь. Я давала им материальные блага – новые телефоны, дорогую одежду, отдельные комнаты с компьютерами. Но я никогда не давала им того, в чём они действительно нуждались. Времени. Внимания. Любви, которая выражается не в подарках, а в тихих вечерних разговорах и совместных завтраках. Я была слишком занята, гоняясь за призраками чужих преступлений, чтобы заметить, как в моём собственном доме вызревает что-то тёмное и страшное.

      – Я не знаю, мам, – отвечает Вика, и её голос звучит так по-детски, что у меня сжимается сердце. Как может этот невинный голос принадлежать той, кто… Нет, не думать об этом. Не сейчас. – Это просто случилось.

      "Просто случилось". Как будто речь идёт о разбитой чашке или испорченном платье. Как будто можно случайно оказаться в том месте, в то время, с теми намерениями. Как будто существует какое-то оправдание тому, что произошло в подвале того заброшенного дома на окраине города N.

      – Вам было скучно? – я почти кричу, потому что не могу, не хочу верить в простую истину: дети способны на страшные вещи, и иногда им для этого не нужны причины. Иногда тьма просто находит благодатную почву в юных душах, как сорняк пробивается сквозь трещины в асфальте.

      – Нет, не из-за скуки. Это была игра, понимаешь? – Вика поворачивается ко мне, и в её глазах отражается свет встречных фар, превращая их в два колодца, полных чужого света. – Мы как будто понимали, что делаем, но одновременно не понимали… Как в компьютерной игре, знаешь? Когда ты делаешь что-то, но это не по-настоящему.

      Только это было по-настоящему. Всё было по-настоящему: и крики, и кровь, и тот момент, когда я поняла, что мои дети… Что я опоздала. Что все мои расследования, все мои попытки раскрыть правду о серийном убийце были бессмысленны, потому что главная тайна всё это время жила под моей крышей, ела за моим столом, называла меня мамой.

      Слёзы застилают глаза, размывая дорогу в калейдоскоп огней и теней. До Москвы ещё километров четыреста, и каждый из них – как отдельная глава в книге кошмаров. Туман становится гуще, превращая мир за