Свет мой, зеркало, скажи. Андрей Ломовцев

от роду, мож, постарше, но я и разговаривала-то с немалым трудом, а тут такое. Понравилось про «чужие жизни высматривать» да про дворцы, хоть и не знала, что оно значит, вот головкой чернявой кивнула.

      – Не желаю, дедушка, сорок шагов жить, хочу во дворцах.

      То ли гром в клочке серого неба грянул, то ли бабуля по щекам в избе обходила – очнулась я. Темно уже, лучина едва теплится, пурга пуще прежнего о стены бьется, Локки склонила лицо сморщенное, улыбнулась беззубым ртом:

      – Ну что, родненькая, как звать-то тебя?

      Я вздрогнула телом, сейчас бы сказала – током ударило, тогда судорогой изошла в коромысло, а руки липкие, расцепить не могу, взглянула: бог ты мой, леденец держу, расчудесное чудо.

      – Меликки теперича звать, – говорю, а сама дрожу от радости, язык к петушку тянется.

      – Вот и случилось знаменье, – выдохнула старая Локки, воды из снега натопленного отпила и спать легла как ни в чем не бывало.

      Вот так, котенок, бабушка Локки передала мне свои полномочия, выражаясь на сегодняшний лад. Ученичество катилось, как колесо смазанное, от малого к большему. Обряды осваивала: пастушеский «обход» зарывать около воды; снимать землю с копыт коровы купленной; втыкать грамотно можжевеловую ветку за притолоку двери; выносить больного ребенка к окну; сливать воду через дверную скобу; гасить пожар молоком черной коровы и многое другое, что исполнялось только – «знающими».

      Локки ту науку играючи передавала, а может, я готова была, подошла к тайным знаниям с рожденья. Все у меня получалось. Сколько воды утекло, а первый заговор до сих пор помню. У пастуха Тапани корова по лету пропала, на лугу паслась в стаде. Пока он водицы из ручья испил, глядь – корова исчезла. Полдня искал – без толку, хоть волком вой. Прибежал к вечеру к Локки, в дверь барабанит, руки трясутся, с носа сопли летят.

      – Помогай, – говорит, – Локки, что делать, не знаю.

      Локки хмурится, в душегрейку овчинную кутается: мерзла в любую погоду и накидку не снимала, спала в ней и народ в ней принимала, кожей срослась. В ней и в лес, за черту ушла.

      Так вот, баба Локки и говорит: «Вот тебе, Тапани, помощница моя малая, Меликки зовут, враз корову твою найдет, дай время».

      Пастух так и замер, усы плетью обвисли.

      – Не смышлена, – чешет он усы, – девка твоя, разве по силам ей такое?

      Бабуля цыкнула, и он согласился.

      Шептала я трижды заговор, в ночи у шестка печи: «Лога раннашша оне кюлю, кюлюшша мушта кюуга, мушошша кюугошша истух валги тюттё, пюхку и пухаштах нечести, кайкишта паганушто золатухах шюхюштах грызистех вилух кужой вилуй куйвай харакка».

      Вот ведь, до сих пор от зубов отскакивает. Все чихнуть, помню, боялась, дым от печи нос щекотал. Тапани-пастух у дверей ждет, едва не плачет. Так я белую коровенку в бурых пятнах как наяву разглядела – та у болота в тине увязла, морда едва торчит. Вовремя успели, вытащили.

      Понравилось мне. Радостно, когда получается, мураши до макушки бегут да обратно гурьбой валятся. Говорю Локки:

      – До сильных дел пора, баба, видишь