«…и прошлого следы». Друскеники – прощай!. Марита Мовина-Майорова

потихоньку все устрою. Ведь я – дома, хоть теперь это и называется „заграница“».

      Обойдя здание станции, она присела на скамейку перед его парадным входом, куда никто сейчас не входил, потому что он был заколочен, а большие стекла его окон и дверей были покрыты давней пылью – и это неприятно скребануло ее по сердцу, как признак явного запустения курортной жизни города. Сняла свой желтый рюкзачок из-за спины… И стала смотреть на густой сосновый лес напротив, который надежной стеной окружал старый Парк лечебной физкультуры, и выходивший прямо к неширокой шоссейной дороге, по которой изредка проезжали автомобили, и на которой и стояла автостанция… на старые деревянные здания бывшего дома отдыха «Работников профсоюза» слева от автостанции и от поворота к парку – и через тротуар от шоссе, – так и оставшиеся с тех давних пор, и где директором в 1957-м году был ее отец.

      Ей вдруг захотелось плакать.

      «Приехала».

      И стало вдруг страшно, что в действительности здесь ничего не изменилось с самого 1956-го года. Разве что только сосны чуть стали выше, но и то – вряд ли – им давно уже за сто лет, и они давно уже не растут вверх – такими они, скорее всего, и были в 1956-м году, когда отец привез ее и ее мать сюда, и она, проснувшись у него на руках и открыв глаза, впервые увидела это озеро с этого пригорка; и это озеро таким и осталось в ее памяти навсегда.

      И вот сейчас она снова видела это озеро. Таким, как тогда. С пригорка.

      Она поняла, что время для нее здесь, в ее любимом городке, остановилось навсегда. Она сама его остановила, чтобы все здесь было для ее памяти – неизменность для памяти души, словно она никогда отсюда и не уезжала.

      Ей нравилась эта память.

      Костёл над озером.

      И все же очень хотелось плакать. Заплакать прямо здесь же, на этой скамейке и больше никуда не идти: она все уже увидела и могла снова возвращаться в свой дебильный Ленинград (простите, Санкт-Петербург!)

      Ей захотелось прямо на этой скамейке сейчас же и умереть, и родиться вновь в 1956-м году в этом городе в момент ее приезда сюда. И больше никогда и никуда не уезжать отсюда, и прожить всю свою жизнь так, как она хотела, и быть с теми людьми, с которыми она хотела быть, и никогда с ними не разлучаться, и быть счастливой, и любить своих любимых, и чтобы они любили ее и никогда ее не покидали.

      Она сдержала спазм в горле, глубоко вздохнула, убрала готовые вылиться сплошным потоком слезы, и в который уже раз за все эти долгие годы странной свой жизни осознала, что жизнь эта почти прожита, ее любимые не были с ней никогда и оставляли ее без ее согласия и без надежды даже быть с ними; этот, ее самый любимый город на земле, она потеряла тоже навсегда, когда перевезла в Питер свою мать, и что все, что ей осталось – это, несмотря ни на что, «весело продолжать смотреть на жизнь и держать хвост пистолетом», как учил ее отец, самый любимый ее человек, одним из первых оставивший ее. Или бесконечно драматизировать все эти потери.

      Ей хотелось плакать