Кошмар на Полынной улице. Дарья Буданцева

будто живая. На пороге стояла высокая ширококостная дама в глухом черном платье из тяжелого шелка, совсем не по моде.

      – Зачем пришла? – дама глянула сверху вниз, а ее бледное лицо при этом осталось неподвижным, будто она старалась не шевелить головой с чудно́й прической, похожей на башню из седых волос.

      – Беда у меня, пани Горегляд, – прошептала селянка.

      – Цену знаешь?

      – Вот, – дрожащая рука с яркими браслетами-оберегами протянула даме плотно набитый мешочек.

      Пани Горегляд без слов отступила в темный зев дома.

      Казалось, солнечный свет опасался переступать порог ее жилища, отчего вход в прихожую больше всего походил на мрачные врата, ведущие куда-то по ту сторону бытия. Селянка запнулась и остановилась, вцепившись в дверной косяк, будто он единственный удерживал ее от падения в бездну.

      – Шагай смелее, тут ровно, – пани Горегляд, поскрипывая половицами, шла прочь, не заботясь о том, следует ли за ней гостья.

      Дверь медленно закрывалась, словно ждала, пока селянка наконец уберет пальцы с косяка, но та все стояла, не в силах сделать и шага.

      – Коли передумала, уходи! Мне тут зеваки ни к чему! – раздалось вдруг откуда-то сверху.

      Селянка вздрогнула, подалась было назад, но потом все же поборола страх, перекрестилась и шагнула во тьму. Глаза ее привыкли удивительно быстро. Делая мелкие неуверенные шаги, она прошла через прихожую к винтовой лестнице, на ступенях которой виднелись крошечные, еле трепещущие огоньки свечей. Они не давали много света, только обозначали ступени и наполняли прихожую запахом топленого воска. Держась рукой за стену, селянка осторожно поднималась по лестнице, непроизвольно считая ступени. Их было тринадцать, причем каждая последующая – выше и у́же предыдущей. Чтобы шагнуть с двенадцатой на тринадцатую, пришлось даже задрать юбки.

      Пани Горегляд молча наблюдала за этими действиями, сидя в кресле с высокой спинкой, стоящем прямо напротив лестницы. Рядом расположились коротконогий круглый столик с толстой белой свечой и еще одно кресло.

      – Садись, – приказала пани Горегляд, когда селянка, тяжело дыша, остановилась в нерешительности.

      Они сидели в тишине, которую иногда нарушало далекое и очень неуместное голубиное гуканье. Сидели долго. Черное платье пани Горегляд делало ее почти невидимой в темноте, еле озаряемой свечой. Выделялись только башня седых волос, бледное лицо, темно-красные, будто кровящие губы и черные глаза-колодцы, в которых не мелькало ни малейшего отблеска. Казалось, голова парит во мраке сама по себе.

      – Беда у меня, пани Горегляд, – повторила селянка, когда просто сидеть и молчать стало невмоготу и уже недоставало смелости смотреть никуда, кроме огонька свечи, отчего перед глазами вскоре появились цветные пятна.

      – Имя.

      – Мое?

      – Нет, твоего осла! Твое, конечно.

      – Катержина.

      – Чего ты хочешь, Катержина? – жестко и требовательно спросила пани Горегляд.

      – Отведите беду мою, во имя