Общество грез. Мариа Армлин

папа не играет с нами, мама отвечала, что он занят написанием книг, чтобы зарабатывать деньги. В своей детской наивности я находил это справедливым: если ему нравится писать, а нам с мамой так весело вдвоём, то зачем что-то менять? Это было логично до тех пор, пока я не осознал, насколько мы богаты. Осознание того, что нашему семейству хватило бы состояния на тридцать поколений вперёд, разом разрушило мою детскую логику. Если деньги не были причиной, значит, отец просто не хотел проводить время со мной. Это открытие больно ударило по моему сердцу, оставив в нём глубокую рану. С тех пор я утратил желание искать его общества. Тем не менее, с годами я всё сильнее ощущал нехватку отцовских наставлений. Уильям был настолько отстранённым и замкнутым, что уже к шести годам я практически перестал существовать для него. Это равнодушие искалечило мою душу, оставив зияющую дыру там, где должно было быть тепло и

      отцовская поддержка.

      Уильям был писателем, и, несмотря на богатство семьи, он отказался жить за счёт деда, чем сильно его расстроил. Отец любил своё дело, но эта любовь была почти разрушительной: он часами, а порой и днями сидел в своём роскошно обставленном кабинете, словно отгораживаясь от остального мира. Нам с мамой было строго запрещено заходить туда или отвлекать его по пустякам. Даже в наши дни рождения двери кабинета оставались для нас закрытыми.

      Если бы я мог описать его жизнь одним словом, это слово было бы «апатия». Ничто не приносило ему радости, а редкие улыбки на его лице становились для нас с мамой настоящим праздником. Он любил нас, я это знал, но по какой-то необъяснимой причине считал счастье невозможным для себя, тем самым обрекая нас на безрадостную жизнь. Особенно мрачным он становился, когда получал письма. Я не знал, кто их отправлял, но ненавидел этого человека всей душой, ведь именно он забирал у нас папу. Уильям молча брал конверт и, не распечатывая, уходил в кабинет, словно в нём была скрыта ужасная тайна, способная разрушить Вселенную. Там он запирался на долгие часы, оставляя нас за порогом своего мира. Эти закрытые двери и молчание отца стали символом моего детства – детства, наполненного чудесами, созданными мамой, но омрачённого холодной отчуждённостью отца.

      Однако отец не всегда был таким. До моего трёхлетия в моей памяти Уильям был весёлым, любящим, заботливым и понимающим человеком. Его однозначно можно было назвать красавцем: большие светло-голубые глаза, глядя на которые я успокаивался, но в то же время боялся, потому что знал, что бывает, когда эти глаза начинали тускнеть, строя вымышленные щиты, ограждающие недоступный другим мир его грёз; светло- русые волосы, такие же кучерявые, как у меня; тот же греческий нос и губы бантиком, только всё крупнее, чем у меня. Но самое любимое в нём было связано вовсе не с внешностью. Объятия. Именно по ним я тосковал больше всего последующие несколько лет, ведь в его сильных руках была сосредоточена наполняющая уверенностью и верой отцовская любовь.

      Первое воспоминание