Трудности перевода. Джо Смит

Эдриане.

      Он сыграл Вронского. Но не того картонного хлыща, которого я представляла себе. Его Вронский был живым, настоящим, со своей внутренней войной. Словно смерть Анны стала для него не просто трагедией, а катализатором его собственной катастрофы. На сцене он был лёгким, щеголеватым, обаятельным – идеальным светским львом. Но в глубине глаз бушевали шторма, которые разрывали его душу на части. Я смотрела, как он одновременно живёт и умирает на сцене, и чувствовала, как накатывают слёзы. Впервые мне было жаль не Анну, а Вронского.

      Новость о том, что Эдриан Фолкнер привезёт в Москву постановку «Анны Карениной», застала меня врасплох. Я наткнулась на её афишу случайно, возвращаясь домой с работы. Громкое объявление на красочном плакате обещало «современное прочтение великой русской классики».

      – Ну конечно, – пробормотала я тогда, смотря на яркие буквы. – Опять переиначат всё по-своему. Но уже через минуту я фотографировала афишу, чтобы купить билет.

      Моя любовь к Эдриану началась давно, ещё с его первых фильмов, которые я смотрела в одиночестве поздними ночами. Сначала он казался мне просто симпатичным парнем с экрана, но потом… Всё изменилось. В одном из интервью он вдруг начал цитировать Пушкина. Причём делал это на таком прекрасном русском, что я была очарована.

      – Он читает русских классиков, – говорила я себе, пересматривая запись. – Значит, он… другой.

      С тех пор всё пошло по нарастающей. Я смотрела фильмы, интервью, клипы с его участием. Перечитывала отзывы о его работах, следила за всеми новостями. Это стало чем-то большим, чем просто увлечением. Он казался далёким и одновременно близким, как друг, которого никогда не встречала, но который всегда был рядом. И вот теперь я стояла здесь, в толпе таких же, как я, поклонников, держа в руках букет.

      Толпа гудела, словно гигантский улей. Кто-то смеялся, кто-то вслух обсуждал сцену дуэли, а кто-то просто молча ждал, поглядывая на служебный вход. Я подняла глаза, и именно в этот момент дверь открылась. Эдриан вышел, и толпа взорвалась. Возгласы, крики, вспышки камер – всё слилось в единый звук, который, казалось, заполнил всё вокруг. Я не могла отвести взгляд. Эдриан улыбался, отвечал на вопросы, с лёгкостью оставлял автографы. Всё в нём – от чуть приподнятых бровей до жеста руки – было идеальным. Но вживую это было… другим. Настоящим.

      Когда подошла моя очередь, сердце заколотилось так, что, казалось, выскочит из груди. Букет в руках стал невыносимо тяжёлым. Он поднял глаза на меня, и всё вокруг исчезло.

      – Фото? – спросил он, его голос звучал мягко, словно тёплый бархат.

      Я кивнула, не находя слов.

      Он взял мой телефон, поднял его и сделал снимок. Его плечо слегка касалось моего, а дыхание обжигало щёку.

      – Спасибо, – выдавила я, когда он вернул телефон.

      – Это вам спасибо. Цветы чудесные, – ответил он с улыбкой.

      На несколько секунд мне показалось, что он сказал это только для меня.

      Я свернула за угол театра, оставляя толпу позади. Тишина была оглушительной после шума и криков. Я остановилась, втягивая ночной прохладный воздух, и провела рукой по плечу, словно пытаясь понять, осталось ли тепло от его прикосновения. Шаги за спиной заставили меня вздрогнуть.

      – Разрешите вас проводить? – раздался голос.

      Я обернулась. Эдриан стоял всего в нескольких шагах, обняв себя за плечи, будто защищаясь от холода, но улыбаясь так, словно это была запланированная встреча.

      – Просто так? – прошептала я.

      – Почему бы и нет?

      Мир пошатнулся. Его голос, эта неожиданность, тёплый взгляд – всё было слишком неправдоподобным, чтобы быть реальным.

      – Кофе? – спросил он.

      – Латте, – выдохнула я, чувствуя, как щеки вспыхивают.

      Он рассмеялся, наклоняясь чуть ближе, чтобы взглянуть мне в глаза.

      – Отлично. Тогда пойдём.

      Его ладонь нашла мою. Я вложила пальцы в его руку. Всё это было так неправильно. Но и правильно одновременно.

      Расширенная глава:

      Мы шагали по узким, вымощенным булыжником улицам. Ночной воздух, насыщенный сыростью, казался почти осязаемым. Холод больше не чувствовался, возможно, из-за тепла его ладони, которая легко держала мою. Шаги гулко отдавались от стен домов, и город вдруг стал казаться другим: менее шумным, более личным.

      – Почему Вронский? – вдруг спросила я, сама удивившись своему голосу.

      Эдриан чуть замедлил шаг, склонил голову и улыбнулся. Это была его фирменная улыбка – слегка хитрая, с лёгким оттенком иронии, будто он уже знал, что я скажу дальше.

      – Почему я выбрал эту роль? – переспросил он, словно наслаждаясь моментом.

      Я кивнула.

      – Мне хотелось понять, что стоит за этим образом, – сказал он, посмотрев вдаль, где свет фонарей растворялся в лёгком тумане. – За его высокомерием, равнодушием… или тем, что кажется равнодушием. Вронский – это человек, который всю жизнь был рабом чужих ожиданий. Но внутри