Фургончик с мороженым доставляет мечту. Анна Фурман

стоит опасаться меня, джи.

      – Полагаете, лампочка испугалась вас? Бросьте, – Сольвейг махнула рукой. – Ведьма здесь я.

      – Ну что вы, разве ведьма пустила бы в свой дом бедного путника?

      – Вы не читали сказок? Еще как пустила бы, если бы хотела его съесть.

      – Что ж, тогда я прекрасно подойду к этим овощам.

      – О, я на это надеюсь.

      Огоньки заплясали на кончиках свечей – один, другой, третий. Вскоре вся кухня заискрила живым светом. В полутонах остались лишь силуэты: причудливые тени потянулись от плюющего паром чайника, чугунных сковородок на крючках вдоль стены, фарфоровых чашек из лучшего сервиза и прочей кухонной утвари. Запах осенней страды, свежего урожая и пряных трав щекотал ноздри. В окно робко постучал дождь. Даниэль с аппетитом орудовал ложкой. Его нос дергался, улавливая новые ароматы, а веснушки казались нарисованными, будто сам Даниэль сошел с картинки веселой детской книжки.

      – А зфаете, – сказал он с набитым ртом, – однафды в Парифе со мной приключилось то фе самое.

      – Вы разговаривали, пока жевали, и вас выгнали из-за стола?

      – Простите. Старая армейская привычка.

      Сольвейг ужасно захотелось расспросить его о шрамах на груди, но она решила не напоминать об утреннем казусе. К тому же за шрамами внешними наверняка скрывались внутренние – война оставляет отпечатки на теле, проникая глубоко в душу.

      – Я поднялся на Эйфелеву башню, – продолжил Даниэль. – Стоял там, любовался видом, как вдруг разом погасли все лампочки.

      – Неужели?

      – Так точно. Конечно, там были и другие туристы, но, похоже, теперь мы с точностью можем сказать, кто был тому виной.

      – Или вы, или короткое замыкание, – подытожила Сольвейг.

      Даниэль расхохотался. Этот смех, удивительно легкий, совсем не подходящий хрипловатому голосу, невольно заразил и ее.

      – Какой он, Париж, с высоты птичьего полета? – Сольвейг подперла кулаком подбородок и приготовилась слушать.

      Даниэль зажмурился, воскрешая в памяти картинку.

      – Ветреный. Там, наверху, ужасно холодно. Ветер пробирает до костей. Но это… радостный ветер.

      Он помолчал еще немного, не желая нарушать гармонию. Треск сгорающих фитилей и шорох дождя на переполненной светом и жаром кухне – лучшая тишина из всех возможных.

      – Этот ветер колышет огни внизу, треплет одежду, подгоняет и приветствует. Весь город – как полотно Ван Гога. Люди – крошечные точки, снуют туда-сюда, каждый занят своими делами. А ты стоишь и слушаешь голос ветра. Он рассказывает истории, и ты вдруг понимаешь, что твоя станет одной из них. Это ветер свободы и хмеля.

      Это чувство было настолько близко Сольвейг, что она смешалась. Разве может незнакомец понимать тебя лучше, чем ты сам?

      – Да вы поэт, – поддела она Даниэля, чтобы не выдать смущения.

      – Прошу простить мою велеречивость. Порой бываю я излишне романтичен. Шекспир тому виной.

      Даниэль потянулся через стол к ее руке, чтобы подкрепить свои