Сказания о недосказанном. Николай Иванович Голобоков

наших бывших, выкидывали таможенники, да ещё, сколько там всего,– и кресла, и светильники. Мягкие уголки для дачи и домой. Всё это новое, в мусорку. А откуда, вот это наше, мы везём с кирпушек, магазины б.у. Они отнимают, лишнее говорят. Тащат домой. Ставят, размещают. Потом попадается лучшее, и того. Туда на помойку, а новое себе, себе. Вот, как и мучаются бедняги прожоры. А мы потом собираем.

      – В городе, ты знаешь, дом пограничников там стоит, пять этажей, так под новый год все из домов, где живут люди, гражданские, выползали, выбегали все, тридцать первого. Они, погранцы, таакой устраивают всегда салют, что в Питере и в твоём любимом Севастополе не увидишь. Тоже,– кон – фис – каат. У нас же и отнимали,– не положено… а твои работы у финнов предлагали в музей,– твой, твоих работ… твой музей, здание хорошее рядом с Рерихом. Зря ты отказался.

      … А? Какая это жизнь, и, это таможня? Такие вещи выбрасывают! А ты рад, можно загрунтовать, чесночком, портреты с помойки, и, и писать свои, которые уже сейчас достойны, в музей. Помнишь, рассказывал, как обработал чесноком, учили московские реставраторы, иии, пошёл по незабываемым дорогим лицам, свои картины… молчи, не защищай. Не мешай, я в сердцах, переживаю, не коньяк, но бодрит. Хоть не засну. Опасно. Да ещё рано, не хочу слушать с закрытыми глазами твою классику, ты рассказывал про какогото моо, моц. Забыл. Ну, вспомни!

      … -Да есть такое, Моцарт. Реквием. Да?

      – Да. Да. Да пошёл ты со своим похоронными частушками, хоть и Моцарта своего. Лучше пусть Алла поёт про свои розы…

      – Серёжа, проснись, не буйствуй. Давай про своё. Ты и про Ангелов забыл, что помогли. Вот в чём дело. Их, надо всегда благодарить, а не бранить таможню или кого другого.

      – Да ну тебя. Не пудри мне мозги.

      – Не гони на меня туман, и так пурга, белого света не видать. Расскажи лучше что – ни будь, таккоее, чтоб я не заснул. Небойсь, в молодости ух, давал дрозда! А то заснём и трындык, отъездились.

      … – Когда же эта хорошенькая дороженька уже закончится. Вон смотри, как закручивает метель, путь как туманом покрыт, белым, чистым. Вот это пурга. Вот это асфальт ровненький.

      И снова тишина. Невесомость. Метель и снег, он, дед, в салоне сидел, а сам летал в мечтах и чувствовал аромат своего горного Крыма. Ветерок отопления в машине проходил сквозь чётки, сделанные из древесины крымского можжевельника, развесил хозяин на зеркале в салоне, у лобового стекла, и это скорее усыпляло и уносило в другое – царство, моря солнца и тепла. Не керосинового, бензинового, а того южного ласкового солнышка, где родился и там жил тогда дед.

      – Ты что опять задремал?

      – Неет, я думаю, я улетел.

      – Смотри, твою мать, что бы мы оба не улетели. Видишь пурга, а Финны не передавали штормового предупреждения.

      – Метёт. Красиво, метёт.

      – Ну, давай, давай, да пощекотливее, про баб.

      Снова пурга и мало встречных слепящих фар.

      – Ну, ладно, Серёж, про баб, так про баб. Расскажу тебе только про одну, которая, на крылышках любви летала, летала…

      – Смотри только не открой кингстоны, от страха…

      –Тогда высажу, лети с ней домой, хоть на ступе, термоядерной.

      – Так