Дубовая рубаха. Никита Демидов

едва держащие тело, подкашивались, и я валился на пол. Тогда мама помогая мне встать, заталкивала безвольное тело, которым являлось в этот момент всё мою существо, в комнату и буквально раздевая меня укладывала в постель. Устанавливая на полу возле кровати таз, она выходила из комнаты со словами – Завтра поговорим, молодой человек. Но на следующий день история повторялась снова, и матери приходилась ждать субботы или воскресения для выяснения со мной отношений.

      Обыкновенно дождавшись пока я проснусь, Катерина Викторовна заходила в мою комнату и весьма сдержанно начинала перечислять все мои проступки. Далее она умело жонглируя всеми обличающими меня фактами пускалась в пространные рассуждения, прогнозируя мне ужасное будущее в каком-нибудь притоне, где я опустившись донельзя должен буду умереть самой позорной смертью. Я же в ответ лишь ядовито улыбался, чем выводил мать из себя. Уже более не сдерживаясь она кричала на меня, заламывала руки и искажаясь в лице. Эти её преображения изрядно забавляли меня, и Катерина Викторовна видя что по лицу моему блуждает тень насмешливости, доходила до последней, доступной её чувственности стадии, а именно падала без сил на мою кровать и заливалась слезами.  Уже ничего не соображая, она лишь хваталась руками за одеяло и исступленно мычала, очевидно кляня судьбу за такого гадкого как я сына. Наблюдая за этой, фактически немой сценой, я чувствовал что вся желчь цинизма во мне куда-то уходит, и сердце, лишенное своей защиты начинает сжиматься. Пытаясь проговорить слова утешения, я так и видел как все произносимые мною буквы касались застрявшего в горле кома, по телу пробегала волна, схожая с той, что бывает при щекотке, и из глаз моих текли слезы. Заключив друг друга в объятия в этом общем рыдании, мы словно дети лепетали одно и тоже, вымаливая друг у друга прощения и под конец успокоившись, смеялись над тем, как же это все глупо.

      После таких сцен я как правило в течение недели вел себя самым должным образом, а потом снова уходил в загул, огорчая Катерину Викторовну с каждым разом все больше и больше.

      7

      Но мамины излияния совсем скоро перестали оказывать на меня своё первоначальное воздействие. Катерина Викторовна по-прежнему рыдала, и мне всякий раз становилась не по себе от этого зрелища, но пресытившись им, я не мог не понимать, что всякий стыд и досаду на самого себя, во мне заглушало равнодушие. Делая вид, что терзания матери мне не безразличны, я в действительности не видел и не слышал её, весь поглощенный мыслями о том как же мне осточертели подобные сцены. И под конец не выдерживая, я взрывался и криками вгонял Катерину Викторовну в такой трепет, что она лишь молча смотрела сквозь меня и тряслась мелкой дрожью от отчаянья, в которое её ввергало моё перекошенное от злобы лицо. Не сводя глаз своих, отражение пламени которых танцевало в её слезах, я с каждой секундой все отчетливее ощущал как кожа на моем лице растягивается в улыбке. Свято полагая в такие моменты, что лицо Катерины Викторовны, обращаемое