За правое дело. Василий Гроссман

в его ледяной голубизне уже не содержалось тепла – то был свет, отраженный от мертвой поверхности луны и вновь, еще раз отраженный от пыльных стекол и холодной ночной воды. Он был хрупок, неверен, и стоило немного повернуть голову, как свет исчезал, оконные стекла и волжская вода становились черными, неживыми.

      По левому берегу Волги шла машина с зажженными фарами. Высоко в небе скрестились лучи двух прожекторов, и казалось, что кто-то бесшумно работал голубыми ножницами, стриг в небе курчавые облака. Внизу, в садике, вспыхивали красные огоньки и слышались негромкие голоса: очевидно, раненые из палаты выздоравливающих ускользнули через кухонные двери и тайно курили. Ветер доносил с Волги свежесть воды, и ее чистый, прохладный запах то побеждал тяжелый госпитальный дух, то отступал перед ним, и тогда казалось, что не только госпиталь, но и весь город, луна и Волга пахнут эфиром и карболовой кислотой и что по небу ползут не облака, а пыльные хлопья ваты.

      Со стороны изолятора, где умирали трое безнадежных, раздавались неясные стоны.

      Вера знала этот монотонный стон умирающих, которые ничего не просили: ни еды, ни воды, ни морфия.

      Открылась дверь изолятора, и оттуда вынесли носилки. Впереди шел низкорослый рябой Никифоров, сзади – высокий худой Шулепин, делая неестественно маленькие шажки, чтобы попасть в одну скорость с Никифоровым.

      Никифоров, не оборачиваясь, говорил:

      – Реже шаг, нажимаешь.

      На носилках лежало тело, покрытое одеялом.

      Казалось, сам мертвец натянул на голову одеяло, чтобы не видеть этих стен, этих палат и коридоров, где выпало ему столько страданий.

      – Кто это? – спросила Вера. – Соколов?

      – Нет, это новый, – ответил Шулепин.

      Вера вообразила: «Вот я, генерал медицинской службы, прилетаю из Москвы, главный хирург вводит меня в изолятор, говорит: „Этот безнадежен“. – „Нет, вы не правы, подготовьте его немедленно к операции, я сама буду оперировать“».

      Из командирской палаты на третьем этаже послышался смех и негромкое пение:

      Таня, Татьяна, Танюша моя,

      Помнишь ли знойное лето это…

      Разве мы можем с тобою забыть

      Все, что пришлось пережить…

      Пел выздоравливающий Ситников. Потом кто-то стал подпевать, видимо техник-интендант 3-го ранга Квасюк с переломом ноги: он вез в полуторке арбузы для столовой, и на него налетела трехтонка с боеприпасами.

      Ситников несколько дней приставал к Вере, просил принести ему спирту из аптеки.

      – Хоть пятьдесят грамм, – говорил он. – Девушка, неужели жалко для солдата!

      Вера отказывала ему, но, с тех пор как Ситников познакомился с Квасюком, от них нередко попахивало спиртным духом, должно быть, нашли сочувствие у дежурной по аптеке.

      Здесь, стоя у окна, она ощущала два мира, что жили, казалось, не соприкасаясь: один с бестелесным, голубым светом, то вспыхивающим, то исчезающим в окнах, мир освещенной ночной воды, прохлады,