За правое дело. Василий Гроссман

ему было в военной школе, бывает ли у него одышка при быстрой ходьбе, научился ли он хорошо стрелять, не жмут ли сапоги, есть ли у него фотографии родных, нитки, иголки, носовые платки, нужны ли ему деньги, часто ли получает письма от матери, думает ли о физике.

      Толя чувствовал тепло родной семьи, оно было сладостно и одновременно тревожило и расслабляло, делало особо тяжелой мысль о завтрашнем расставании; в огрубении душа легче переносит невзгоды. Евгения Николаевна вошла в кухню, на ней было надето синее платье, в котором она приезжала на дачу к Толиной матери.

      – Давайте на кухне чай пить. Толе это будет приятно! – объявила она.

      Вера пошла звать Сережку и, вернувшись, сказала:

      – Он лежит и плачет, уткнулся в подушку.

      – Ох, Сережа, Сережа, это по моей части, – сказала Александра Владимировна и пошла к внуку.

      11

      Выйдя из дома Шапошниковых, Мостовской предложил Андрееву погулять.

      – Погулять? – усмехнулся Андреев. – Разве старики гуляют?

      – Пройтись, – поправился Мостовской. – Давайте походим, вечер прекрасный.

      – Что ж, можно, я завтра с двух работаю, – сказал Андреев.

      – Устаете сильно? – спросил Мостовской.

      – Бывает, конечно.

      Этот небольшого роста старик, с лысой головой, с маленькими внимательными глазами, понравился Андрееву.

      Некоторое время они шли молча. Очарование летнего вечера стояло над Сталинградом. Город чувствовал Волгу, невидимую в лунных сумерках, каждая улица, переулок – все жило, дышало ее жизнью и дыханием. Направление улиц и покатость городских холмов и спусков – все в городе подчинялось Волге, ее изгибам, крутизне ее берега. И огромные, тяжелые заводы, и маленькие окраинные домики, и многоэтажные новые дома, оконные стекла которых расплывчато отражали летнюю луну, сады и скверы, памятники – все было обращено к Волге, приникало к ней. В этот душный летний вечер, когда война бушевала в степи в своем неукротимом стремлении на восток, все в городе казалось особенно торжественным, полным значения и смысла: и громкий шаг патрулей, и глухой шум завода, и голоса волжских пароходов, и короткая тишина.

      Они сели на свободную скамейку. С соседней скамейки, где сидели две парочки, поднялся военный, подошел к ним по скрипящей гальке, посмотрел, потом вернулся на место, что-то негромко сказал, послышался девичий смех. Старики смутились и покашляли.

      – Молодежь, – сказал Андреев голосом, в котором одновременно чувствовались и осуждение и похвала.

      – Мне говорили, что на заводе работают эвакуированные ленинградцы, рабочие с Обуховского завода, – сказал Мостовской. – Хочу к ним съездить: земляки.

      – Это у нас, на «Октябре», – ответил Андреев. – Я слыхал, их немного. А вы приезжайте, приезжайте.

      – Вам пришлось участвовать, товарищ Андреев, в революционном движении при царском режиме? – спросил Мостовской.

      – Какое мое участие – листовки читал, конечно, две недели посидел в участке за забастовку. Ну и с