Во имя Солнца. Дарья Савицкая

остаться стоять, а не упасть под грузом сонливости.

      Впрочем, через несколько секунд Остролист тряхнул меня за шиворот, заставив встрепенуться. Сокол, да продлятся его дни, замолк, стоящие рядом монахи смотрели на меня с вежливым укором, а некоторые даже старательно кашляли, пряча неуместный на проповеди смех.

      – Не смей спать! – прошипел мне на ухо Остролист, а стоящий теперь чуть впереди Златосвет выразительно чиркнул пальцем по горлу.

      – Да не сплю я! Я слушаю!

      – Ты храпеть начал, балда!

      Надеюсь, я не сравнялся по оттенку с собственной алой рясой. Королевский Жрец, вдруг показавшийся мне возмутительно близко стоящим, смотрел на меня как на всемирное недоразумение, как на пробравшегося в храм котёнка, как на явившегося на молитву в исподнем, да как на самое презренное существо на земле он на меня смотрел! Открыл рот, начал что-то говорить, протянув ко мне руку и совершенно невоспитанно тыкая в меня пальцем. Я толком ничего не слышал – гул в башке смешался с грохотом собственного сердца – но был уверен, что Сокол пересказывает на моём примере очередные пороки.

      Во мне шелохнулось что-то, отдалённо похожее на злость, впрочем, в Утреннем корпусе злость – редкая гостья, и ничего удивительного, что это дрянное чувство почти сразу треснуло во мне и растеклось глухой обидой. Небесное светило, что ты пальцем-то в меня тыкаешь, как в ворьё какое-то? Что вы все на меня уставились, собратья любимые? Может, уже закончите кашлять, да похохочите в голосину, чего уж стесняться?!

      Я вообще здесь не по своей воле! Я не хотел идти на эту проповедь в четыре утра! Я, в конце концов, и монахом-то быть не соглашался, а даже если за согласие приняли какой неосторожный кивок, данный мной в неполные восемь, то я никогда не просился в Утренний корпус! И вообще, у меня бессонница уже неделю, я с ног валюсь, я работаю сквозь недосып, можно мне хоть капельку понимания?!

      Хохотать с меня в голосину или хотя бы поддерживать речи Сокола одобрительным гулом никто не стал, но я, взбрыкнув, резко развернулся и попёр к двери, расталкивая плечами толпу собратьев.

      – Ястреб! – Остролист попытался меня остановить, но не преуспел.

      Обида во мне мешалась со стыдом: только такая бестолочь как я мог задрыхнуть на проповеди Королевского Жреца.

      – Бестолочь, кретин, сова-сплюшка…– ругал я сам себя и на самого же себя обижался, – От тебя одни проблемы, Ястреб, горе ты луковое, Ястреб. Тьфу! Единственный из утриков, кого могут выгнать! Позор и срам. Чучело предрассветное.

      Неудобно всё-таки быть монахом. Никакого шанса долго обижаться на родной корпус этот самый родной корпус мне не оставляет. Попробовал бы кто из вечуриков повторить мой подвиг – дерзко расхрапеться прямо на проповеди Сокола, а потом, не извиняясь и не пытаясь изобразить раскаяние, убежать в рассвет, мысленно ругаясь. Да такого вечурика собственные братья по корпусу бы отловили, силой на колени поставили и заставили бы извиняться перед Королевским Жрецом. А меня – отпустили с миром.

      Хороший у нас