Дикая карта. Ольга Ерёмина

коней и скотину на Келарский пруд – воды напиться. Остались только пруды, ближайшие к Конюшенным воротам. Без них пропадёшь.

      Ждали ответа из Москвы, но его не было. Думали: не послать ли гонцов вновь?

      Но как пройти?

      На дорогах бьют туры – корзины большие плетёные землёй набивают, дабы прятаться за них. Везде сторожи стоят окопанные. Если так и дальше пойдёт – из обители и мышь не выскочит.

      18 октября 1608 года

      – Крысы трусливые! Будете ужо лапти глодать.

      – Курвы москальские!

      – Ярославль ныне наш! И Углич присягнул! Скоро вся Волга под нами ляжет! А вы сгниёте в каменном мешке, в своём дерьме захлебнётесь!

      Паны гарцевали перед Святыми воротами, где наёмные ратники уже рыли длинный окоп от пепелища и остатков обугленных стен Подольного монастыря. Выкрикивали похвальбы и угрозы. В душах осаждённых закипала злая обида. Хотели было палить по ним из рушниц, но приказ воеводы был строг: не тратить пороху даром.

      – Ей, мужики, – подскакав под самые стены, продолжали задирать паны, – как там монаси поживают? Всех ли ваших баб перещупали, пока вы на стенах торчите? Что молчите, мухоблуды?

      Вспыльчивый Слота, клементьевский крестьянин, не стерпел: поднял над головой камень, швырнул в ляха. Камень тяжко бухнулся меж всадников. Лицо Слоты в рытвинках оспин полыхало от возмущения.

      – Камни-то поберегите! – кричали снизу. – Скоро пригодятся – грызть будете!

      Тут издалека, со стороны Конюшенных ворот, раздался зычный глас Ходырева. Слов было не разобрать, но все поняли – неладно!

      Когда Митрий взбежал на Житничную башню, увидал, как Ходырев и Нифонт со своими людьми спускаются со стены по верёвкам. Ходырев, ловко перехватывая руками в кожаных рукавицах толстую верёвку, широко расставив ноги, упирался ими в кирпич, будто пятился. Нифонт Змиев сползал по верёвке тяжело, прожигая пеньковые рукавицы.

      Несколько дворян с саблями уже бежали по плотине Верхнего пруда в сторону огорода, где литва только что деловито срезала капусту. Митрий заметил, как огнём мелькнула среди грядок рыжая голова Гараньки-каменотёса – и этот туда же, да без шелома!

      Но уже не до капусты стало – обида и горечь ожидания гнали на огород воинов и крестьян, зажигая в них ярость. Лязгнуло железо – скрестились клинки.

      Митрий скатился по ступенькам башни, что есть духу помчался к келарским палатам, где жил Долгоруков, отворил, задыхаясь, дверь:

      – Там, там! Наших бьют!

      – Что?

      – В капусте! Бьются!

      – Кто? Кто позволил?

      – Литовские люди нашу капусту воровали, мужики обиды не стерпели.

      – Бей тревогу! – коротко велел воевода сыну, с помощью слуги надевая панцирь.

      Звякнул всполошной колокол, набирая голос. Раздались крики сотников, ратники спешно облачались для боя, бежали к Конюшенным воротам. Стремянные седлали коней, подводили сотникам.

      – Отец! – подскакал Иван Григорьич. – Брушевский со своей ротой на подмогу