Hiraeth. Даниил Богословский

за дверью – третья часть этой симфонии,

      Независимый, не требующий сострадания, пепельный,

      Сложный, дрожащий, как закат в штормящем море,

      Чудо и меланхолия,

      Первый вихрь, за которым начнется лавина,

      Виток, в котором рождается смертельный смерч.

      Я отыскал эту хижину только для того, чтобы переждать в ней долгий шторм,

      Но чувствую, что хозяин ее потерялся в этом шторме навсегда.

      На ветхой полке лежит дописанная книга, но никто, кроме нее, не знает, вернется ли хозяин,

      Я не стану заглядывать в конец, потому что в моей рукописи время конца не пришло.

      Страница за страницей рождает уже существующую историю,

      Но я дирижер снежной бури, пока держу перо в руке.

      Истоки этой сказки возвращают меня домой,

      Гобой вырисовывает мою мелодию,

      Дающую надежду на белоснежный пейзаж волшебной зимней сказки.

      ***

      Однажды утром, между перелетом от дома к дому, в Риме, на протестантском кладбище, я увидел чистую и непревзойденную преданность любви.

      Не думаю, что кого-то удивит достаточно долгое желание встретиться с этой скульптурой,

      Но в один из весенних дней моя совсем небольшая жизненная тропинка привела к воротам протестантского кладбища, что находится на площади Рима, Сан-Паоло.

      Я подошел ранним утром, за полчаса до открытия,

      И дождался приезда хозяйки кладбища, которая любезно открыла огромным ключом ворота, поинтересовалась, откуда я приехал,

      Показала могилу живописца Карла Брюллова и поэта Вячеслава Иванова,

      А после указала рукой на скульптуру, к которой меня тянуло несколько лет:

      Среди десятков надгробий, спрятанных в листве,

      К самому высокому холму кладбища вела узкая разбитая каменная лестница,

      Упираясь в подножие единственной скульптуры, освещенной лучом утреннего солнца.

      Ангел же отвернулся от солнца,

      Ангел отвернулся от соболезнований.

      Я смотрю на его макушку вплотную, настолько близко, чтобы увидеть и запомнить все,

      Смотрю на изгиб пальцев,

      Я вижу взгляд и каждую слезу, хотя лицо Ангела закрыто.

      Я думаю о силе любви и силе искуплений,

      Я думаю о падениях ради любви.

      Я думаю о том, насколько сильно Уильям Стори показал боль, наполняющую до краев умершее сердце живого человека.

      Я замираю от тех мыслей, что вижу перед собой не камень,

      А подлинное воплощение продолжения неподдельной любви,

      Бессмертие в каждом сантиметре «Ангела Скорби».

      Сила, не требующая слов, доказательств, поступков и восхваления,

      Любовь, не требующая ничего, кроме любви.

      Чувствам, похороненным здесь, не нужно ничего, кроме замирания сердца.

      Ангел живой, он молчит и никогда ничего не скажет,

      Он отвернулся от сочувствующих и понимающих,

      Он знает, что никто никогда его не поймет.

      Застывшая жизнь,

      Душа,