Мы вернулись победителями. Кирилл Цыбульский

кими Юля держалась за висящую над рекой конструкцию. Белокурые волосы заслоняли глаза, пыль забивалась в ноздри и уши, не позволяя мыслям взять верх.

      Ветер смывал с глаз слезы, сожаления об упущенной возможности и наполнял грудь всепоглощающим страхом. Следующего поезда ждать было слишком долго. Юля проглотила последнюю пыль и всмотрелась в реку. Бурный поток смывал волосы водорослей, густившихся под мостом, где глубина реки не превышала полуметра.

      О прошедшем поезде напоминал лишь легкий звон рельс и дрожь, не оставившая тело Юли. Птицы без опаски взмыли в воздух, и Юля пошла по шпалам к тропинке, ведущей к дороге.

      Церемония прощания подошла к концу. Священник прочитал молитву, а затем Рому попросили выйти из комнаты. В это время из дощатого гроба достали тело и погрузили его в печь. Закрыв люк, работники крематория повысили в печи температуру, из трубы повалил черный дым.

      Выйдя на улицу и закурив, Рома почувствовал на зубах скрежет пепла, и в то же мгновение его вырвало на серую клумбу. За последние годы он видел многое, но бездыханное тело собственной матери не оставило в нем мужества. По щеке Ромы скатилась слеза, он быстро подтер ее, когда за спиной послышался голос:

      – Можете забирать, – сказал мужчина и зашел в здание с остывавшей трубой.

      Рома расписался, забрал вазу с золой и проследовал за человеком в строительной жилетке. Проходя мимо бесконечных стен колумбария, Рома вспоминал обглоданные огнем стены домов, где порой висели портреты, медали и детские игрушки бывших хозяев. Мирная жизнь была чуждой даже спустя месяц после возвращения домой. Все изменилось с тех пор, как началась война. Когда она закончилась – осколки разорванных снарядов и человеческих судеб продолжали кровоточить где-то под ребрами, там, куда пробирался лишь сигаретный дым, отпуская ненадолго нервы.

      Тишина. Рома знал, что за тишиной всегда следует обстрел, бомбардировка и смерть. Война закончилась. Однако в голове продолжали свистеть пули и догонять, догонять каждую ночь, когда удавалось забыться и отдаться сну.

      Ряд 123. Полупустой. Серый. Улей – подумал Рома и отмахнулся от собственных мыслей. Медом в этом улье была человеческая зола, которую производил огонь.

      Работник крематория поставил погребальный сосуд в ячейку, смазал периметр цементом и установил мраморную табличку с именем и датами рождения и смерти. На черном камне мать казалась Роме незнакомой. Он старался, подбирал фотографию, чтобы мать выглядела молодой, здоровой, хотя бы немного счастливой. По итогу не вышло ничего из этого. Взгляд с камня был угрюмый, черты лица получились у художника угловатыми, отчего лицо, всегда полное, было неестественно вытянутое и тощее.

      Рома выругался про себя, дождался, пока работник установит платформу, на которой умещались две лампадки и скрюченный пластмассовый цветок, а затем спросил:

      – Почему она?

      Работник поднял ведро с цементом и инструментом, вставил в зубы сигарету, и ответил:

      – Уходят лучшие. А мы здесь остаемся.

      Немного постояв перед ликом матери, Рома не нашел, что сказать ей и крикнул вдогонку работнику крематория:

      – Спасибо!

      – Тебе спасибо, солдатик! – ответил мужчина и скрылся за поворотом.

      Глава 2

      В дверь на четвертом этаже позвонили. Долгий звон пробежал по коридору, обогнул стены и вернулся ни с чем. Еще звонок. Никого. Когда Юля отчаялась и собралась уходить, в двери щелкнул замок. За спиной послышался скрип.

      – Ну чего ты? – спросила соседка. – Я же тебе говорила: нет его. И матери нет. Померла она.

      Юля нажала на звонок снова. Ответа не было. Не посмотрев на соседку, девушка взялась за перила и стала спускаться по лестнице. Нога все еще болела. Юля уже научилась ходить, даже могла пробежаться немного, но лестницы, эти чертовы лестницы, давались с особым трудом.

      Работающие лифты в хрущевках[1]встречались нечасто. И этот подъезд не был исключением. Раз за разом Юля превозмогала боль, опиралась на одну ногу, держась за перила, и переставляла вторую, раненную. К физической боли тело привыкло. На войне чувствительность притупляется, незаметными становятся царапины и ушибы, кровоточащие раны, прижатые грязными тряпками, открывают пасти, выплевывая кровь, но молчат. На войне говорит скорбь по дому, по близким, мирной жизни, от которой с каждым выстрелом отдаляешься, окапываешься и ждешь. Прилетит или пролетит?

      Выйдя на улицу, Юля почувствовала легкий ветер, какой нес в себе частицы серы. Небо затягивали свинцовые облака, на недавно распустившихся почках виднелась паутина. Некоторые деревья были сплошь покрыты грязными нитями, постепенно сворачивавшими крону в один большой кокон.

      Люди встречались не часто. Война закончилась почти четыре месяца назад, но вернувшиеся оттуда люди предпочитали закрыться в своих квартирах, остаться с ужасами прошлого наедине, запивая их дешевым алкоголем, пуская по венам бодяжный порох. На фронте не успевали сойти с ума, там личность отделяется от животного инстинкта, скрывается под бронежилетом психики. Сходят с ума тогда, когда стрелять