Море Хард. Ник Аппель

общался. Никак не клеилась дружба. Виделись нечасто, жили далеко.

      Отец его был букинистом, держал лавочку на другом конце города. Прежде, мне говорили, он работал учителем литературы. И жил помешанным на книгах. Он из боготворил, в любом виде.

      Причем – ценность для него представляла будто бы лишь физическая оболочка литературы. Хороший текст, но вышедший в электронном виде, он не воспринимал всерьез. Для него казалось важным, чтобы годы сточили края страниц, ожелтили их, добавили этот гадкий библиотечный запах лежалой и пыльной бумаги. Только тогда он предавался своей геронтофилии. Он читал эти бесконечные классические романы. Сотни страниц описаний разных завитушек, пятен на дверях, мелких закоулков души. Невероятно детализированные, ужасно многословные. Нудные, с длинными предложениями, абзацами на три страницы, с минимальным действием. Там где, герои могут сидеть за столом по двадцать-тридцать страниц и разговаривать, даже не передавая соль.

      Будучи ребенком, я считал его невероятно умным. Столько книг! Столько страниц! Несомненно, это был страшно эрудированный человек. Особенно, что касалось древних знаний. Погоны наполеоновских солдат, разновидности аркебуз, античные провинции, имена китайских императоров – он знал, помнил, жил с ними в голове. Но стоило лишь на полшага вернуться в современность – поговорить о бесконтактных платежах, электронной документации, управления в компьютерных играх, обновлении навигатора в автомобиле, настройке каналов в телевизоре – он терялся, падал до уровня растерянного ребенка. Это я понял лишь потом. С виду его растерянность выглядела лишь как вспышка снобизма, маскирующего неуверенность. Попытки принизить важность современности. Когда тебе десять лет, а собеседнику почти пятьдесят – способ работает!

      Но однажды я между делом прочитал популярную статью о литературе. Очень упрощенную и уплощенную. Она рассказывала – почему в каждой эпохе есть именно такие жанры. Многословная, скрупулезная литература 19 века, которую сегодня невозможно читать из-за этой неподвижности, создавалась для другой эпохи. Где не было движущихся картинок, кроме как в театре или в жизни. Где вечера было нечем наполнить, кроме как концентрированным бездельем. И живя в той эпохе ты – с детства развив в голове собственный кинотеатр, способный из многословных страниц рисовать целые ожившие сцены – просто крутил для себя кино и сериалы из тех томов, что продавались везде. Тебя никто не дергал, сообщение из города в город могло идти сутками, а между странами – неделями. И вместо коротких сообщений люди сами строчили друг другу мини-романы в виде многостраничных писем. Они копались в самых мельчайших узорах реальности, находя там бездонные смыслы, кружева аллюзий, всевозможные метафоры и аллегории. Таково свойство человеческого рассудка – так я узнал впоследствии.

      Именно тогда и строчили свои бесконечно и невероятно запутанные труды философы. Они находили килобайты смыслов в крохотных скрежетах соседних букв. Понимать их даже по тем меркам было тяжеловато, что уж говорить про сегодняшние времена.

      Я не говорю, что смысла у тех авторов