Черный принц. Elika Blind

мало, отдавая предпочтение вину, но не мясу.

      На опустевший стол лакей поставил вазу с пышными белыми розами и вышел.

      На кислых почвах Центральных равнин розы приживались плохо, и стоимость некоторых сортов была выше аксенсоремского жемчуга. Простолюдины, как правило, могли увидеть их лишь в те редкие дни, когда проходило открытое заседание парламента в Амбреке. Но я безошибочно узнавала их по сладкому запаху трупного разложения, которым пропах дом моей приемной семьи.

      – Ты любишь цветы? – неожиданно спросил герцог, заметив мой взгляд.

      Я смутилась и слабо качнула головой:

      – Не знаю, – я видела много цветов, но мне не у кого было спросить их названия, и даже если бы я любила их, я бы не смогла их назвать. – Вряд ли.

      – А розы?

      Герцог протянул руку и вытянул один из бутонов. С его пальца на белоснежную скатерть упала капля крови. Пятно расползалось по ткани, съедая белые нити, вытягиваясь и расширяясь, пока не застыло неровной кляксой у локтя.

      – Они пахнут кровью.

      Розы были самыми дорогими цветами на континенте, и люди, имевшие страсть ко всему красивому и дорогому, приписывали им различный символизм. В Алькаире пустынная роза была символом любви, в Нортуме мраморные кусты цвели в крепких семьях, в Лапельоте жемчужно-розовыми лепестками украшали матерей и детские кроватки, в Рое бордовые бутоны означали богатство и власть. Этим знаком имели право украшать свои гербы только рыцари ордена Белой розы. Когда рыцарь умирал, право носить розу переходило его преемнику, который не обязательно состоял с ним в родстве. За этим строго следило Управление по вопросам преемственности и геральдики.

      Сделав небольшой глоток вина, я запила его горький вкус водой.

      – Ты знаешь, кто я?

      – Вы глава одного из рыцарских орденов, – ответила я. – Двадцать пятый герцог Вайрон.

      Он кивнул.

      – Верно. А как зовут тебя?

      Я пожала плечами.

      – У меня нет имени.

      Людям сложно понять, как можно жить без имени. Даже нищие и сироты цепляются за этот звук посреди торговой площади, надеясь на какой-то чудесный поворот судьбы. Рабам на чудеса надеяться не приходилось. Не тем, кто родился на рудниках.

      – У всех есть имена, – ровным голосом сказал герцог, словно говоря и не со мной вовсе. – Ты не знаешь своего?

      – Моя мать умерла при родах, и некому было меня назвать.

      Даже позвать меня было некому. В тайне, которую я оберегала даже от себя, я мечтала о том, чтобы откликнуться на имя, которого не знала. Откликнуться на зов мягкого женского голоса, побежать за ним, преследуя его обладательницу, и упасть в ласковые объятия. Но эти прекрасные мечты разбивались о живые, пугающие воспоминания о действительности – о тех годах, что я прожила в приемной семье, – и мысли об имени исчезали, отбрасывались с решительной брезгливостью, заявлявшей миру: «Если я никому не нужна, то и мне никто не нужен».

      – Как тогда к тебе обращались?

      Я растерла о стенку бокала рубиновую