Обитель лилий. Элишева Ренар

как яркое полуденное солнце. Как, оказывается, здорово, когда тебе вообще чего-то хочется.

      – Моя болезнь научила меня больше слушать, чем говорить, – усмехается Герберт.

      Морена сочувственно поджимает губы и кладет голову ему на плечо. Он сдвигает черные волосы ей за ухо, и она щекой ластится к его руке, как изнеженная кошка.

      – А познакомились вы как?

      – Меня госпитализировали в ноябре, до середины декабря я не мог подняться с койки. К Рождеству, когда я начал выходить в фойе и понемногу проводить там время, Петша пытался заговорить со мной, но ни медсестры, ни я не обратили на это внимания: он же постоянно ругается вслух, и черт пойми, к кому он обращается, – моргает Герберт, сбрасывая пелену воспоминаний. – Вскоре он попросил Эльке передать мне книгу. Думаю, потому что видел, что я постоянно читаю. Точнее, пытаюсь это делать. Книга, конечно же, была о шахматах, и я ни слова в ней не понял, о чем и сказал ему, когда подошел поблагодарить.

      – И он пообещал научить тебя играть?

      – Да. Сначала я воспринимал это всерьез, но со временем понял, что это одно из проявлений его болезни – строить планы, о которых забываешь. Может, это помогает его психике сохранять шаткую стабильность? Пусть разбирается Хирцман. Я все равно не хотел бы, чтобы Петша меня по-настоящему учил: он кажется слишком строгим учителем.

      Морена смеется, замечая, как Герберт хмурит брови, словно сочувствуя самому себе. Она крепче обхватывает его руку, безмолвно обещая спасение и блистательный совместный побег от сурового преподавателя, если обучение шахматам однажды состоится. Он хочет верить, что она и правда спасла бы его.

      – Кстати, о книгах. О чем говорил господин Вабеш? Ты можешь написать собственную книгу?

      Он вздрагивает и бросает на нее внезапно похолодевший взгляд. Может ли он доверить ей и это – главную, как ему кажется, боль существования, которая тяжелым грузом висит на его плечах? Разговаривать с Мореной о жизни стало повседневным занятием, не влекущим обязательств, и за короткий промежуток времени она знала о нем больше, чем кто-либо из пациентов. Ничего не изменится, если он откроет очередную завесу: вряд ли в ее глазах он отличается от пышущих белизной лилий, из-за запаха которых у него закладывает нос. Обезличенного объекта, декорации в здании болезни и смерти.

      – Не знаю, наверное, не могу. Или могу. Когда-то я очень этого хотел.

      – Почему не сделал?

      – Пошел по пути полученного образования и стал адвокатом. Зарабатывал хорошие деньги, считался неплохим специалистом. Откладывал средства, чтобы открыть собственное бюро.

      – И что тебе мешало параллельно писать книги?

      – То, что это невозможно. Ты либо хорошо справляешься с одним делом, либо распыляешься на несколько, и эти несколько получаются так вымученно, что лучше бы ты за них не брался.

      – Чьи это слова?

      – Мои.

      – Заметно. Живешь по чьей-то указке, зато купаешься в деньгах и признании. Только путь по чужой указке, пусть и удобен, не всегда хорош: на то