Женский портрет. Генри Джеймс

собственным воображением, воплощая в выдуманном или встреченном в реальной жизни персонаже (или целой их группе) свойства и возможности зерна художественного замысла. Я и сам гораздо раньше представлял себе героев будущего произведения, чем обволакивающий их сюжет, и все же всякий раз впадал в замешательство: не запрягаю ли я лошадь позади телеги? Мне остается завидовать – но не подражать – писателю с богатой фантазией, умеющему представить себе историю, а героев в нее ввести уж потом; не могу вообразить фабулу, для которой не требуются действующие лица, – как же тогда заставить ее жить? Равным образом отношусь и к фабулам, развивающимся независимо от характеров персонажей и, следовательно, от их восприятия реальности. В среде вполне успешных, как мне кажется, романистов бытуют подобные методы, когда созданная ими ситуация и впрямь не нуждается в опоре на героев. И все же я по-прежнему высоко ценю мнение великолепного русского писателя, подтвердившего, что слепо такого рода экзерсисами заниматься совершенно не обязательно. Я многое вынес и запомнил из его уроков; слова Тургенева до сих пор звучат у меня в голове, сливаясь в неумолчное эхо. Мог ли я после бесед с ним не разобраться досконально в мучительном и запутанном вопросе объективной ценности сюжета в романе и тем паче во мнении критиков на сей счет?

      Если уж на то пошло, в нас испокон веку развита интуиция, позволяющая верно воспринимать подобные «ценности» и постылую полемику вокруг «нравственных» и «безнравственных» сюжетов. Составив для себя мнение о мере значимости сюжета, приходишь к самому главному вопросу, ответ на который позволит отмести второстепенные: насколько он важен, естественен и честен, является ли он продуктом восприятия жизни, навеян ли сильными впечатлениями? Никогда не воспринимал как достойное назидание претензии критиков, изначально не пытавшихся принять во внимание основы и условия. Пора моей юности была омрачена их пустозвонством, да и сегодня мало что изменилось, разве что я вконец лишился терпения и совершенно перестал интересоваться критикой. На мой взгляд, не существует истины более плодоносной и наводящей на размышления, чем зависимость подлинно «нравственного» смысла произведения искусства от полноты жизненных впечатлений, его порождающих. Таким образом, мы вновь возвращаемся к тому, насколько изначально восприимчив художник, ведь восприимчивость и есть почва, на которой произрастает сюжет. Качество и плодородность этой почвы, ее способность должным образом воспроизвести любое впечатление, сохранив его свежесть, определяет значимость нравственной составляющей произведения. На самом деле здесь мы говорим о более или менее тесной связи сюжета с отпечатком действительности, возникшем в разуме художника, с его подлинным опытом. Не станем утверждать, что подобная питательная среда истинного гуманизма, служащая средством последнего штриха, доводящего работу до совершенства, постоянна и однородна. Иной раз она изобильна, в других же случаях – сравнительно бедна и скупа на урожай. Тут мы подходим