Правда и другая ложь. Саша Аранго

именно сейчас. Слушая друга, Генри не мог подчас понять, кем был сам Обрадин – жертвой или палачом. После того как четники изнасиловали его сестру, а потом посадили ее на кол, Обрадин каждую неделю ездил в родные горы близ Сараево, чтобы застрелить одного-двух из этих мерзавцев. В душе Генри был уверен, что Обрадин до сих пор туда ездит.

      – Как продвигается роман?

      – Осталось совсем немного, думаю, страниц двадцать.

      – Это надо отметить. У меня есть для тебя морской черт.

      – Отлично, но я за него заплачу.

      – Как хочешь, – без особого энтузиазма ответил Обрадин. – Я читал, что «Фрэнка Эллиса» собираются экранизировать.

      – Да, и это просто ужасно, – сказал Генри, – я против.

      – Зачем же ты соглашаешься? Моя Хельга говорит, что литературу невозможно экранизировать, а я считаю, что этого просто нельзя делать. Фильмы… знаешь, что такое фильмы? – Обрадин окунул палец в лужицу рыбьей крови на разделочной доске, провел по ней полупрозрачную черту и сунул ее под нос Генри. – Вот – это и есть фильм, шелуха, слизь и гадость.

      – Да, ты прав, – согласился Генри, – то же самое всегда говорит и Марта. Но так тяжело сказать «нет». Ты меня понимаешь?

      Обрадин укоризненно покачал перед глазами Генри волосатым указательным пальцем:

      – Мне сегодня не нравятся твои речи. Что-то случилось?

      – Ничего, ничего не случилось.

      – Мне очень жаль тебя, Генри. Что значит для тебя слава? Ты не получаешь от нее никакой радости! Ты прячешься от нее, потому что ты – хороший человек. Ты всегда плохо о себе отзываешься. Зачем ты это делаешь?

      – Потому что это правда, Обрадин. Я – плохой, совершенно никчемный человек, поверь мне.

      Обрадин прищурил глаза:

      – Знаешь, евреи говорят, что из мыслей возникают слова, а из слов – поступки. Я знаю плохих людей, плохие люди есть и среди моих родственников, я спал и ел с ними. Ты не похож ни на одного из них, ты хороший человек, и именно поэтому мы все тебя любим.

      – Вы меня любите, потому что я жертвую в общинную кассу.

      Генри затянулся смолистым душистым дымом самокрутки и закашлялся, по-птичьи поджав ногу.

      – Крепкий табачок. Знаешь, что говорят по этому поводу японцы, Обрадин?

      – Какая разница, что говорят японцы?

      – Они говорят, что быть любимым – тяжкая судьба.

      – Возможно, и так, Генри. Но откуда об этом знают японцы? – Обрадин сплюнул на каменный пол. – Писатели – непростые люди, Генри. Я знаю, это судьба. Я не могу писать, моя Хельга не может, и мы благодарны за это Богу. Должно быть, писательство – это наказание.

      – О, к тебе кто-то пожаловал, – сказал Генри и указал на заклеенное окно, за которым вырисовывались два человеческих силуэта. – Я вижу покупателей.

      Обрадин мельком посмотрел на окно.

      – Туристы, – с отвращением процедил он.

      – Ты уверен?

      – Кто еще будет так внимательно разглядывать эти картинки, как ты думаешь?

      – Только туристы.

      – Вот