Записки танкиста. Моя французская сестра. Кирилл Липцис

от марширующего взвода.

      Я и правда не плачу, я складываю слова в строчки, моя первая армейская песня почти готова…

      А на правом фланге особенно тесно

      От погонов и звёзд замирает в груди

      И настолько парадно, настолько прелестно

      Так торжественно строг батальон впереди

      Только к позднему вечеру день станет летним

      И глядя в окно, я тихонечко пел:

      Равняйтесь на тех, кто уходит последним

      Да здравствует тот, кто остаться сумел

      Ну… Будем считать, что служба началась. И начало – так себе, – говорю я своему отражению и отхожу от окна.

      ЗА ПРОЯВЛЕННУЮ ХРАБРОСТЬ

      Сентябрь 1986.Танкодром

      Стокилометровый марш – это что-то вроде экзамена. Про него много чего нам рассказывали, в основном, гадости.

      Во-первых, приходится набирать побольше воздуха и вместе с танком нырять в грязевую жижу!

      Люк открыт и руки заняты, поэтому поток всего этого дерьма накрывает с головой и проливается в танк, оставляя землю во рту, в сапогах и в карманах. И все, что ты можешь сделать – это выковыривать грязь из глаз и ругаться матом.

      Во-вторых, мало кто доезжает до конца с целой рожей, для этого на башне сидит инструктор и ногами тебя постоянно «оценивает».

      Ну и самое страшное: плохо проедешь 100 километров, и отправят тебя служить в Ляличи!

      Говоря это, сержанты делали страшное лицо.

      Кто прошёл маленькие Ляличи, тому не страшен большой Бухенвальд! – говорили они многозначительно.

      Я не хотел в Ляличи. Я хотел остаться в учебке, чтобы самому бить по шлемофону курсантов и рассказывать им страшилки. Плохо было то, что в армию я не взял очки, всячески скрывая, что зрение у меня так себе.

      Когда темнело, мой танк превращался в неуправляемый снаряд. Я легко рубил небольшие деревья, давил кусты, проваливался в ручьи и болота, но признаваться не хотел. Днем я выполнял все упражнения и манёвры на хорошо, и вся сложность заключалось в том, чтобы закончить экзамен по светлому.

      – Залазь, – хмурый рыжий инструктор дождался, когда я отрегулирую сидение и присоединил гарнитуру к моему шлемофону, – Значит так, заглушишь танк – будешь с толкача заводить!

      – Стартуем по-боевому, люк закрепи… Вон ту сопочку проедем, откроешь люк, там проверяющие не увидят. Слушай меня, буду помогать. Там будут лужи, газ до полика и дыхание задержи, не ссы, они не глубокие. Заводи мотор, поехали.

      Чихнул и заревел дизель. Когда работает двигатель, больше ничего не слышно. В башне командир может ещё кричать на ухо, но механик сидит отдельно – не доорешься.

      -Так… курсант, слышишь меня? – звучит в шлемофоне, – Сейчас шрррр…шшш… а там шррр… и налево… Понял?

      Ну офигенно! Я не только слепой, но и глухой.

      –Товарищ сержант, ничего не слышно! – ору я.

      – Хорошо… шшшр… поехали!

      Вот и поговорили.

      Странное это чувство, управлять машиной сорока пяти тонн весом, которой дорога как бы и не нужна. В тримплексах,