Шерамур. Николай Лесков

училище?

      – В гимназии.

      – Окончили курс?

      – Нет; у меня от битья память глупая.

      – А потом?

      – В технологию.

      – Что же тут, больше учились или больше читали?

      – Больше всего опять жрать было нечего, а иногда и читали.

      – А что читали?

      – Много – не помню.

      – Стихи или прозу?

      – И стихи и прозу.

      – И ничего не помните?

      – Одни стихи помню, потому что много списывал их.

      – Какие?

      – Начало божественное, а потом политическое:

      И вы подобно так падете,

      Как с древ увядший лист падет,

      И вы подобно так умрете,

      Как ваш последний раб умрет.

      – Это – говорю, – «Властителям и судиям».

      – Вот, вот, оно самое.

      – Зачем же вы его списывали?

      – Всем нравилось.

      – Да ведь это державинское стихотворение: оно есть печатное.

      – Ну, рассказывайте-ка.

      – Не верите?

      – Разумеется.

      – Ну так знайте же, что это переложение псалма, и оно было в хрестоматии, по которой мы, бывало, грамматический разбор делали.

      – Ну, а мы не делали.

      – Бедняжки.

      – Ничего не бедняжки.

      – А когда вы окончили свою технологию?

      – Я ее не кончал.

      – Почему?

      – Политическая история помешала.

      – А какая же это была история?

      – Наши студенты на двор просились.

      – Для какой надобности?

      – Как для какой надобности? Без двора разве можно? двор заперли, и некуда деться: мы проситься. Бударь говорит: нельзя на двор – от начальства не велено, а мы его отпихнули, и пошел бунт.

      – Верно, прежде была какая-нибудь распря.

      – Я тогда не ходил, у меня за ухом юрунда какая-то вспухла, и ее в тот день только распороли.

      – Как же вы этим не оправдались?

      – А как это оправдаться, стали нас показывать, – бударь на меня говорит: «Вот и этот черномордый тоже на двор просился». Меня отставили, а ему велели изложить. Он говорит: «Я не пущал, а он, как Спиноза, промеж ног проюркнул». Меня за это арестовали.

      – За Спинозу?

      – Да.

      – Долго же вы были под арестом?

      – Нет; я скоро в деревню уехал, – меня графиня выпросила.

      Он, к крайнему моему удивлению, назвал одно из самых великосветских имен. Я впервые ему не поверил.

      – Почему она вас знала?

      – Ничего не знала, а у нас был директор Ермаков, которого все знали, и он был со всеми знаком, и с этой с графинею. Она прежде жила как все, – экозес танцевала, а потом с одним англичанином познакомилась, и ей захотелось людей исправлять. Ермаков за нас заступался, рассказывал всем, что нас «исправить можно». А она услыхала и говорит: «Ах, дайте мне одного – самого несчастного». Меня и послали. Я и идти не хотел, а директор говорит: «Идите – она добрая».

      – И что же: вправду так вышло?

      – Ничего не правда. Пустили к ней скоро – у нее внизу особый зал был. Там люди какие-то, – всё