Шерамур. Николай Лесков

надобности?

      – У другого ничего не было.

      Таков он был в бесконечном числе разных проявлений, которые каждого в состоянии были убедить в его полнейшей неспособности ни к какому делу, а еще более возбудить самое сильное недоразумение насчет того: какое он мог сделать политическое преступление? А между тем это-то и было самое интересное. Но Шерамур на этот счет был столь краток, что сказания его казались невероятны. По его словам, вся его история была в том, что он однажды «на двор просился».

      Как и что? Это всякого могло удивить, но он очень мало склонен был это пояснять.

      – Бунт, – говорит, – был. Мы все, техноложцы, в институт пришли – вороты заперты, не пущают. Мы стали проситься на двор пустить, – пихать начали. Меня взяли.

      – Ну а потом?

      – А потом – я ушел.

      – Зачем?

      – Да что же ждать – неизвестно бы куда засудили.

      И больше ничего не добьетесь, да и сомнительно, есть ли чего добиваться.

      До сих пор говорю с чужих слов – теперь перехожу к личным наблюдениям, которые были счастливее.

      Глава седьмая

      Я о нем в мою последнюю поездку за границу наслышался еще по дороге – преимущественно в Вене и в Праге, где его знали, и он меня чрезвычайно заинтересовал. Много странных разновидностей этих каиновых детей встречал я на своем веку, но такого экземпляра не видывал. И мне захотелось с ним познакомиться – что было и кстати, так как я ехал с литературною работою, для которой мне был нужен переписчик. Шерамур же, говорят, исполнял эти занятия очень изрядно.

      Его адреса никто не знал, но я взял адрес Tante Grillade, и он мне помог. По письму, оставленному в этом кабачке, Шерамур ко мне явился, совершенно таким, каким я его описал выше: маленький, коренастый, с крошечным носиком и огромной бородой Черномора.

      Здесь, кстати, замечу, что кличка Шерамур была не что иное, как испорченное на французский лад Черномор, а происхождение этой клички имеет свою причину, о которой будет упомянуто в своем месте.

      Я не торопил Шерамура сближением, а просто дал ему работу, и в первый визит он со мною не говорил почти ни слова, а только кивал в знак согласия, но, принеся через три дня назад переписанную тетрадь, разговорился.

      – Все ли вы, – спрашиваю, – разобрали в моей рукописи, – не трудно ли было?

      – Ничего нет трудного, а только одно трудно понять: зачем вы это пишете?

      – Печатать буду.

      – Очень нужно.

      – Вам это не нравится?

      – Не не нравится, а зачем всякую юрунду. (Он именно говорил юрунду.)

      – Добрые люди купят, прочтут, посмеются и бросят.

      – Ну да; только и всего. Стоит того дело. Могли бы что-нибудь лучше написать.

      – Да что лучше-то? – Не умею.

      – Ну да; не умеете! Нет, вы, я вижу, не совсем глупый!

      – Да не знаю, – говорю, – что же такое надо писать?

      – Полезное что-нибудь.

      – Например?

      – Я ведь не писатель, – что меня спрашивать. Если бы я был писатель, – я бы написал.

      – Статью?

      – Не знаю, может быть и статью.

      – О чем?

      – О том, чтобы всем было что жрать, – вот о чем.

      – Как же это надо написать?

      – Не