Татьяна, Васса, Акулина. Татьяна Алфёрова

Кондратия во солдаты. Свекровь голосила, аж кринки с молочными скопами[3] в подызбице[4] лопались. Свекор запил с широким размахом, да так, что неделю после лежал, покряхтывая. Одна Васса ни слезинки не уронила. А уж как Кондратий ушел, работала в поле наравне с иными мужиками, хоть и маленькая, да двужильная.

      Прощаясь, муж расцеловался с родителями, а Вассе только поклонился, и то по обычаю, не низко до земли, так, формально. Да и наплевать! Забыла, когда целовались, нечего начинать.

      Не любила Васса свою дочку. Старалась, богу каялась, а нет – не любила, не к сердцу девчонка пришлась. Маремьянка уродилась в отца: лобик низенький, волоса темные, брови прямые, густые, как углем проведенные. И упрямая, визгливая. Ленивая, опять же. Дед с бабкой души во внучке не чаяли, чем Васса и пользовалась, часто оставляла дочку со стариками.

      А и то, все на ней: свекровка сдала здоровьем, после того как сына в солдаты забрили, куда и сила девалась. Работников-батраков нанять и рассчитать, проследить за работой, овин снопами уставить, за обмолотом глядеть – все Васса. Женская работа: лен мять, прясть, новины белить – никуда не девается, само собою. Со старика свекра какой спрос в работе, он и раньше был ни при чем, даже на мельницу не ездил с зерном или масло давить, как другие порядочные хозяева.

      Сноху Вассу родители любят. А что не любить, если она хозяйство на себе тащит? Старший сын со старшей снохой отделился, к старикам носа не кажет. Другой-то помощи, окромя нее, нет. Вот Васса и справляется. Вместе с батраком вкалывает. Забыла, как обед варить: некогда. Старуха парит в печи одни и те же щи каждый день, они у бабки портянкой пахнут почему-то. Разве на праздники Васса кухарничает, блины печет или хлеб из пшеничной муки, не то пряженцы состряпает. Потому что на праздники всем хочется вкусно обедать! За день до праздничного стола Вассу от всякой работы освобождают, только пеки и вари. И это отдельный, свой праздник для нее.

      Как-то перед днем Петра и Павла, в начале сенокоса, выдался Вассе часок-другой, подхватилась в лес по ягоды. Не себе, по барщине еще. Июль, венец лета. Идет по лесу, не нарадуется: сосны звенят, кора рыжая горит на них под косыми лучами. «Как лучам прямо течь, если у сосен кроны богатые? Пока эти ветви огромные обогнут, скривятся солнечные пальцы, как у крестьянки на жатве», – думает Васса. Бабочки летают, красавицы, птицы в лесу перекликаются, цветы белые высокие и душистые под ноги бросаются.

      Малинник-то Васса сразу выбрала дочиста, медведю-батюшке ни ягодки не оставила: она всякую работу справляла быстро. Полное лукошко набрала, отстала немного от баб и девок – те еще и половины не сложили, да и прилегла на опушке, где трава низкая, мягкая. То ли спит, то ли так, грезит наяву. Видит: идет мужичок, махонький, как она сама. Шапку снял зачем-то, а на голове не волосья, а бурый мох.

3

Крестьянки отстаивали молоко в кринках, чтобы снять сливки и сметану, из которых взбивали масло. Делали творог, сыры. Заготовки назывались молочными скопами, их продавали сыро- и маслоделам.

4

Почти то же, что подпол.