Бог, которого не было. Красная книга. Алексей Френкель

или курильский бобтейл. Но точно не сфинкс – эти не умеют мурлыкать. А слово это мурчащее, которое тебе подсказал мейн-кун или курильский бобтейл, обозначает явление, когда тысячи птиц сбиваются в громадные стаи и создают удивительно красивые небесные фигуры, постоянно сжимаясь и разжимаясь. Вот и буквы так: они то собирались в стаи, образовывая слова и смыслы, то распадались снова на алфавит.

      Ой то есть блядь может ты перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня по-настоящему там где справедливость там нет любви чтобы доказать существование Бога надо его убить если Бога нет то это его вина я обязательно приду к тебе Богу все равно есть он или нет как я рада слышать твой голос можно я буду тебя звать Недашей Бог если бы ты был настоящим Богом что бы ты сделал в самом понятии Бога отсутствует всякий смысл зато он придает смысл всему остальному плата за вход разум пусть у меня вырастут сиськи this is the end Богу все равно Богу все равно Богу все равно.

      А потом вдруг откуда-то оттуда, там же не было ни верха, ни низа, ни право, ни лево – там было только там, и из этого «там» прозвучал голос. Ржавый. Ржавый голос сказал, что я должен из букв П, А, Ж и О собрать слово «вечность». Я собрался объяснить этому ржавому голосу, что это старый анекдот и что вообще не смешно, но не успел. Потому что упал. Прямо на эту самую П А Ж и О.

      Я не дышал, а она улыбалась

      Кстати, эту свою П А Ж и О я отбил основательно. Об не мир. В не мире не было ничего, кроме песка, и я основательно отбил свою П А Ж и О об этот песок. В сотворенном тобой мире – ну если ты есть, конечно, – все делается через задницу. Как оказалось, в не мире – тоже. В не мире, в котором все делается через задницу, не было ничего, кроме песка и меня, который сидел отбитой задницей на этом песке. А когда я переместил свою задницу влево – то увидел Дашу. Она сидела на песке, смотрела на меня и улыбалась. А я – разучился дышать. И какое-то время мы смотрели друг на друга молча – я не дышал, а она улыбалась. Где-то там – между миром и не миром – буквы выстраивались в стаи: вопросы, ответы и восклицания. Они говорили за нас, ну потому что мы сами не могли говорить. И про то, где она была, и про то, где был я; с кем она была и с кем был я – все это ненужное, неважное рассказывали буквы, а мы сидели с Дашей и смотрели друг на друга. Я не дышал, а Даша – улыбалась. Шагаловские летающие люди и бозоны Хиггса говорили о нашей любви – о той самой, о которой мы с Дашей никогда сами не говорили. Но мы их не слушали – мы сидели и смотрели друг на друга. Я не дышал, а Даша улыбалась. Истинные муравьи русского алфавита плакали, а очарованные скарабеи иврита – смеялись. А потом очарованные скарабеи плакали, а истинные муравьи смеялись. Это называется мурмурацией. Ну или исповедью. А мы с Дашей молчали. Я не дышал, а Даша улыбалась. А странные многоножки китайских иероглифов хранили наши тайны. Хотя у нас с Дашей не было никаких тайн: я не дышал, а она – улыбалась. Это называется исповедью. А потом летающие люди Шагала сложились в слова: может, ты уже перестанешь трахать мне мозги и трахнешь меня