Солдат и царь. том первый. Елена Крюкова

задеть Марию, прижаться. Она хотела шарахнуться, он видел; потом удержалась, дрогнула круглым, как репа, подбородком, губы расползлись в робкой улыбке.

      – Извините. Я вас задела.

      – Это я вас задел.

      Снег капустно, хрипло хрустел, пел, пищал под сапогами, валенками, ботами, котами, катанками, лаптями, башмаками. Лямин знал: комиссар и Мерзляков остались в церкви. Они сейчас архиепископа и дьякона вилами, как ужей, к стене прижмут.

      А может, и к стенке поставят. Сейчас быстрое время, и быстрые пули.

      * * *

      Лямин раскуривал «козью ножку». Свернул из старой газеты. Пока сворачивал, читал объявления в траурных рамках: «ВЫРАЖАЕМ СОБОЛЕЗНОВАНИЯ…", «С ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕТ СТАТСКИЙ СОВЕТНИК ИГОРЬ ФЕДОРОВИЧ ГОНЗАГО О КОНЧИНЕ ЛЮБИМОЙ СУПРУГИ ЕКАТЕРИНЫ…»

      Смерти, смерти. Сколько их. Смерть на смерти сидит и смертью погоняет. В жизни нынче вокруг только смерть – а он все жив. Вот чертяка. Втягивал дым и себе удивлялся.

      Ушки на макушке: слушал, что товарищи балакают.

      И снова удивился: раньше так к их бестолковому, жучиному гудению тщательно, с подозрением, не прислушивался.

      – А Панкратов-то у нас игде?

      – Исчез! Корова языком слизала!

      – Таперя гуляй, рванина!

      – А чо гуляй-то, чо? Раскатал губищу-т!

      – Да на Совете он.

      – Как так?

      – Как, как! На нашем Совете!

      – На Тобольском, да-а-а-а!

      – Срочно собралися.

      – А чо срочно? Беляки подступают?

      – Сам ты беляк! Заяц!

      – Но, ты мне…

      – Спирьку я посылал туды. Уж цельный день сидят. Спирька бает: так накурено, так!.. Насмолили, аж топор вешай. И грызутся.

      – А что грызутся-то?

      Козья ножка дотлевала, красная крохотная звезда пламени медленно, но верно добиралась до Михаилова рта. Искурил, на снег горелого газетного червяка бросил. Сапогом прижал.

      – Да то… Спирька-то глуп, барсук, туп… а запомнил. И мне донес. На комиссара бочку катят. Обличают. В мягкотелости! Добр, кричат, ты слишком. Велят с бывшими энтими, с царями, обходиться суровей.

      – Дык куды уж суровей. В голоде держим их, кисейных, в холоде. К иному ведь привыкли.

      – Ну да. К перламутровым блюдечкам, к чайку с вареньицем из этих… этих, ну…

      – Баранки гну!

      – Из ананасов.

      – Они и вишневое небось трескали, и яблочное. Чай, в Расее живем, не в Ефиопии.

      – И чо хотят-то? Штоб мы их… энто самое?

      – Дурень. Спирька тебя умнее. Сдается мне, за решетку их хотят затолкать. Дом – одно, тюряга – другое, понимай.

      – Врет он все, твой Спирька! Брешет!

      – Это ты брешешь, кобель блохастый.

      Беззлобно перебранивались, кашляли, под нос песни гудели. Всяк скучал по дому. А он, Михаил, по Новому Буяну – скучал?

      Спросил себя: тоскуешь, гаденыш?

      Отчего-то себя гаденышем назвал, и стало смешно до щекотки.

      – А эти, эти! Попы, хитрованы! Вот кого надо удавить. Передавить всех, как вошей.