Солдат и царь. том первый. Елена Крюкова

локтевой сустав. Третья просвистела – воткнулась в бок; стало невыносимо дышать. Тьму ртом ловил, откусывал, воздух грыз.

      «Метко стреляет немец… на мушку – почему-то – подлец – меня… взял…»

      Лямин еще немного пробежал, подволакивая раненую ногу. Потом боль скрутила резкой, мгновенной судорогой, и он упал.

      …сколько так лежал, не мог бы сказать. Час? День? Два?

      Рядом с ним умирали люди. Они просили не о жизни – о смерти.

      – Боже… Господи… возьми меня скорей к Себе… не мучь Ты меня больше…

      – А-а-а!.. Умереть… сдохнуть хочу…

      Солнце взошло. Наползли тучи. Укрыли его – так немощную старуху укрывают теплой шалью. Тучи бежали и летели, и рвались, и снова кто-то громадный, молчащий сшивал их и размахивал ими над бездной.

      «А если возьмут в плен?.. да, в плен…»

      Мысль о плене не казалась позорной. Это была мысль о жизни.

      А боль все росла, мощнела и становилась сильнее жизни.

      …он слышал голоса. Голоса возникали то справа, то слева, то поднимались, росли из-под земли, и тогда он пугался – это не могли быть голоса людей, он понимал: это голоса подземных, адовых существ, и вот оно, наказанье за многогрешную жизнь, за эту войну, где погрязли они, потонули в крови и проклятьях.

      «Ад, он настоящий… он – близко…»

      Голоса исчезали, и он думал обнаженно и открыто, словно у него был голый мозг, без черепа, нагло подставленный всем ветрам: а ведь вот он, настоящий-то ад! Вот – он в самой его сердцевине! И не надо далеко ходить, и в старых пожелтелых Библиях его искать. Они – в аду, они сами – кровеносные сосуды ада, его сухожилия и кости, его черное нищее сердце, и оно брызгает черной кровью, и подкатывается к горлу мира, к ангельским небесам.

      «Мы – и есть ад! А ангелов – нет! Есть только ад, а Бога – нет!»

      Вспомнил чай, что начал пить намедни в блиндаже. Вспомнил бедного офицера. Вспомнил много чего, и нужного и ненужного; солнце стояло в зените, потом катилось вниз, в сетчатую лузу прибрежных кустов, господским, слоновой кости, бильярдным шаром.

      Стреляли редко. Четко.

      «Может, снайперы…»

      Хотелось чаю. Хотелось горячего супу. Воображал миску с супом, и косточка дымится мозговая.

      Поворачивал голову. Его рвало на занесенную снегом ржавую сухую траву.

      Давно сгибли под лобной костью всякие жалкие мыслишки о санитарах, о госпиталях, о спасении, о непонятной будущей жизни, – давно уж мыслила не голова, а все израненное тело – сочащиеся кровью руки, ноги. Бок тоже мыслил; бок говорил ему: вместо меня у тебя тут уже месиво из обломков костей и крови, а может, и селезенка пулей проткнута, а почему же ты все еще живешь, скажи?

      …вдали лязгали железом о железо. Железный бряк раздавался, и плыли запахи.

      Пахло супом.

      Германцы ели суп. Гремели котелками.

      …возникала великая тьма, а потом истаивала, и вместо нее над головой, слишком близко, появлялись огромные птицы. Птицы дикой величины снижались, хлопали адскими черными