Сплясать для Самуэлы. Хагит Гиора

в книжку и чему-то там, на страницах, посмеивается.

      Оглядываюсь; в углу стол, накрытый клеёнкой, и проём в кухонный закуток. Оттуда, прервав работу, вышла женщина в переднике, поздоровалась приветливо и вернулась к готовке.

      Где та, которой добиваюсь?

      Меж телефонных рысканий долго изучала на обороте обложки крошечный отпечаток лица в черных глубоких рвах под чернью волос ровно, как парик, перекрывшей лоб. Убийственная наводка аппарата? Или интенсивная странно-базарная ретушь? Всматривалась в окончательные морщины вспученных подглазных мешков, заплаканных, в черноту борозд у рта, безуспешно отыскивая сотворившую книжку-тетрадку, лёгкую, проникающую как крепчайший аромат; не могла опознать.

      И теперь ищу подобие отпечатка. Но больше в квартире никого нет. Значит, эта, на кушетке, вспыхивающая и прыскающая смешками сама себе, и есть Самуэла с улицы Пророков? Другой не имеется.

      Заходят бабцы из горсовета одна за другой. Хитрован с широкой улыбкой щедрого хозяина проводит их мимо кушетки у стены с офортом за угол в дальнюю комнату и возвращается на пост к дверям, поджидая новых. Бабцы из комиссии, размениваясь с ним бодрыми приветствиями, проходят мимо читающей и исчезают за углом. Та, что читает, не отрывается от книжки, посмеивается. На всякий случай подхожу к ней, спрашиваю:

      – Вы Самуэла?

      Поднимает большущие светлые наполненные глаза:

      – Да.

      Шок. Это – она? Но на фотографии несмываемые страдальческие борозды, «которые оставляет время», сказано в её книжке. Передо мной другое лицо. Для него одно неукоснительное слово: прекрасное.

      Сидящая – без ретуши фотографа, без наводки на резкость – высветлена вся. Светло-серые прямые седые штрихи вокруг головы, высветленное лицо, глаза… светлые? серые? Переливаются, наполненные своим неуловимым, и смотрят так прямо и раскрыто, будто посреди космоса встретили другое существо и… на каком языке нам сейчас разговаривать?

      Устойчивость черт изменить не дано, такова природа, такова порода львицы зимой. Лёгкость, тонкость не вылепленных, но прочерченных на вздохе, на вдохе, на выдохе черт – дзинь, дзэн, единожды, без поправок.

      Я обмерла. Обомлела. Это – она? С той фотографии из дряблых помех кожных наплывов? Знаю, фотофиксации МВД, ОВИРа и в папках ГБ меняют лица: запертые глаза, рот – серая щель. Предотъездные отпечатки удивительно схожи с фотофиксациями зэков. И всё же и там я вполне, вполне для себя узнаваема. А тут… Морщин не было, нет. Точёное лицо и прозрачные наполненные глаза. Сидит, поджав ноги, с книгой на диванчике в просторной голой прихожей и прыскает от каких-то строчек. В тереме, в башне, и никаких претензий к миру, ни к кому.

      Как разутюжились складки и борозды? Кто сфабриковал фотографию? Или высвобождена она от забот, и красота, наработанная изнутри работой жизни, мыслящая, явлена. Такую изъять – только вместе с жизнью, с дыханием, её так и называют: одухотворённая. Явлено изысканное во множестве переборов,