Шедевры мистики. Николай Гоголь

из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.

      – А кто не припомнит псаря Микиту, или того…

      – А что ж такое псарь Микита? – сказал философ.

      – Стой! я расскажу про псаря Микиту, – сказал Дорош.

      – Я расскажу про Микиту, – отвечал табунщик, – потому что он был мой кум.

      – Я расскажу про Микиту, – сказал Спирид.

      – Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа.

      Спирид начал:

      – Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него – дрянь, помои.

      – Ты хорошо рассказываешь, хорошо! – сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.

      Спирид продолжал:

      – Зайца увидит скорее чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: «А ну, Разбой! а ну, Быстрая!» – а сам на коне во всю прыть, – и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только с недавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вклепался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.

      – Хорошо, – сказал Дорош.

      – Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.

      Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря.

      – А про Шепчиху ты не слышал? – сказал Дорош, обращаясь к Хоме.

      – Нет.

      – Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но… хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…

      – И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, – подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку.

      Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал:

      – Когда