Захудалый род. Николай Лесков

но только говорить вам на этом языке без нужды я не советую.

      Марья Николаевна, может быть, не совсем поняла, что это значит, но, вероятно, склонна была бы этим немножко огорчиться, если бы бабушка тут же не отвлекла ее внимания одним самым неожиданным и странным замечанием: княгиня сказала дьяконице, что брат ее влюблен.

      Марья Николаевна страшно переконфузилась и отвечала:

      – Что вы, ваше сиятельство… разве это можно?

      – Да ты напрасно этого так стыдишься.

      – Нет, да как же… помилуйте: зачем же это могло… помилуйте!

      – Ну, а велика ли в том польза будет, что я тебя помилую, а он все-таки влюблен!

      – Да в кого же, ваше сиятельство, влюблен? Это совсем напрасно.

      – А вот же и не напрасно: он в мою Ольгу влюблен!

      – Как!.. в Ольгу Федотовну?! в вашем доме!.. Нет, ваше сиятельство… Не думайте, я его сама воспитывала… он не решится…

      Бабушке немалого труда стоило успокоить дьяконицу, что она ничего о ее брате худого не думает и нимало на него не сердится; что «любовь это хвороба, которая не по лесу, а по людям ходит, и кто кого полюбит, в том он сам не волен».

      – А в таком разе…

      Марья Николаевна не договорила и тихо заплакала и на внимательные расспросы княгини о причине слез объяснила, что, во-первых, ей несносно жаль своего брата, потому что она слыхала, как любовь для сердца мучительна, а во-вторых, ей обидно, что он ей об этом ничего не сказал и прежде княгине повинился.

      – Перестань, мать: не винился он мне, – отвечала княгиня, – а я сама все заметила.

      – Из каких поступков?

      – Из того, что они друг другу в глаза смотреть не могут… краснеют.

      – И только-с?

      – Да; глаза влюбленные.

      – Это, может быть, ваше сиятельство, так просто глаза, от конфуза… Однако я Васю об этом спрошу.

      – Не скажет он тебе.

      – Скажет-с; я с ним к младшей сестре съезжу: она хитренькая, притворится и все у него выспросит.

      На другой день Марья Николаевна действительно съездила обыденкой с братом к сестре и, вернувшись к вечеру домой, прибежала к бабушке.

      – Ну что? – спросила княгиня.

      – Влюблен-с, – отвечала дьяконица.

      – А, вот видишь! Уж я эти влюбленные глаза знаю.

      – Нет-с, уж что тут, ваше сиятельство, глаза! Он долго и сестре ничего не хотел открыть; только когда мы с нею обе пред ним на коленки стали, так тогда он открыл: «влюблен, говорит, и без нее даже жить не могу».

      Если бы княгиня и дьяконица были в эти минуты поменьше заняты тем, о чем они говорили, то им бы надлежало слышать, что при последних словах двери соседней гардеробной комнаты тихо скрипнули и оттуда кто-то выкатил. Это была счастливейшая из счастливых Ольга Федотовна. Она теперь знала, что ее любят.

      Затем прошла неделя ее недолговечного счастия, в продолжение которой она ни разу не ходила к Марье Николаевне и богослова не видала, а бабушка в это время все планировала, как она устроит влюбленных. Она решила, что богослов выйдет из духовного звания, женится