Богатыриада, или В древние времена. Борис Давыдов

пойти!» Ну, как теперь взглянуть в Алешенькины очи?! А-а-а…

      – Так твоего любимого тоже так зовут? – расплылась в улыбке Ладушка. – Не терзайся, ты же не по доброй воле, а с перепугу! Небось, и не понимала толком, что кричишь.

      – Понимала-а-ааа… Вот это-то самое плохое-еее…

      – Бог милостив, простит! Он видит раскаяние твое! Помолись, прочти десять раз «Отче наш», и все будет хорошо, – ласково уговаривала Любаву Ладушка.

      – Ой, какая ты добрая, хорошая! Когда, бог даст, снова вернусь в Киев и помирюсь с отцом, награжу тебя. Ежели ты к тому времени за Алешу своего выйдешь, дам богатое приданое!

      И вот теперь уже разрыдалась Ладушка: тоскливо, безнадежно.

      – Что такое?! – всполошились Любава с Крапивой. Котя, почуяв, что хозяйке плохо, начал сочувственно мяукать и тереться ей о ногу.

      – Не выйти мне за него, – тихо выговорила девка, утирая слезы. – Не пара я ему! И мечтать об этом нечего.

      – Да как же так? – нахмурилась Крапива. – Он, подлец этакий, выходит, голову тебе дурил, а сам и не думал жениться?!

      – Не обзывай его, он ни в чем не виноват! Алешенька даже не знает, что я его люблю!

      – Как не знает?! – ахнула Любава. – Ты ему что, не открылась?

      – Да я бы со стыда сгорела! Язык бы отсох! И незачем себя на посмешище выставлять. Кто я, и кто он! – Ладушка, переведя дыхание, взяла себя в руки и твердо заявила: – Но все равно буду одному ему верна. А за Илью не пойду, уж лучше в монастырь или в омут!

      – И думать забудь! Я тебя защищу. Коль не люб он тебе, никто не приневолит, – воскликнула княжна. – Но все-таки скажи, чем он так плох, Илья-то, что ты о нем и слышать не желаешь? Может, пьяница, или драчун?

      – Или распутник? – подхватила Крапива.

      – Ой, да вы только послушайте…

      И Ладушка рассказала им все. Как набрала воды из колодца, прицепила ведра к коромыслу, понесла домой, и вдруг…

      – …как вспомню глаза эти безумные, лицо перекошенное, да рык диавольский, внутри будто что-то обрывается! – договорила она, торопливо перекрестившись. – Руки-ноги холодеют от страха! И вот за такого идти замуж? Детей ему рожать? Да упаси Господи! Ой, что это?! – Ладушка испуганно ахнула, подскочила, обернулась и в следующее мгновение завизжала так, что чуть сама не оглохла.

      С хрустом ломая молодой подлесок, из зарослей вывалился Муромец и побежал к берегу озера, прямо на девок. Он размахивал ручищами, издавал какие-то нечленораздельные звуки – то ли всхлипы, то ли рев, а лицо у него точно было, как у сумасшедшего.

      Ладушка на мгновение умолкла, чтобы набрать в грудь воздуху для еще более громкого крика. Но вместо этого пошатнулась, застонала и лишилась чувств, рухнув на песок.

      Потом из зарослей с отчаянными воплями выскочил Попович, призывавший Муромца не валять дурака и вспомнить о долге перед Русью-матушкой. Из прочих относительно приличных слов в его страстном монологе можно было назвать такие, как «стой», «дуб» и «орясина». Остальные требовалось высекать на камне, поскольку