Первый, второй. Артур Доля

отвечает Стасюк.

      – Кино! – радуется жизни старший сержант. – Пожизненное тебе светит, мокрушник.

      – Пятнадцать лет расстрела! – поддакивает Стасюк.

      Напарник Стасюка хохочет.

      «Что ты, мусор, шнягу гонишь?» – надо бы ответить менту, да боязно, не хочется лишний раз получать по ногам.

      Старший сержант, чуть ли не мыча от удовольствия, снова пинает меня в то же самое место, только больней.

      Есть существа, питающиеся чужими страхами.

      В отличие от ментов (повторюсь, режиссер – ментовская профессия), режиссеры гораздо всеядней. Помимо страхов они питаются чужими мечтами, желаниями, надеждами. Все зависит от жанра, в котором на данный момент работают мастера. Нет, они не удовлетворяют чужого желания, аки продажные женщины, не возбуждают его, демонстрируя женские ноги, не вытесняют кадрами, после которых у нормальных мужчин не стоит, а сами, возбуждаясь от твоего желания, или желания уличной девки, тут же кричат: «Мотор!» – переводя наши желания в кадры, после чего удовлетворенно потирают руки. В свете прожекторов пьют кровь из актеров.

      Я с ненавистью посмотрел на Раевского, не оправдавшего моих надежд на легкий заработок. Стасюк, не найдя в чужих карманах ничего ценного, тем более противозаконного, распрямился и врезал режиссеру по почкам ногой. Матвей застонал, но закрываться руками не стал, как будто у него уже имелся подобный опыт: начнешь закрываться или подвывать, только хуже будет. Я знал режиссера от младых ногтей – подобного опыта в его распоряжении не было. А что касается мента… Стасюк в моей трактовке выходил незамысловатым существом: получил внешний импульс – ненависть к режиссерам – и сразу пришел в действие.

      – Прости, друг, – во мне заговорила совесть.

      – Да пошел ты… – огрызнулся Раевский. Попытался сдуть с носа картофельную шелуху, не получилось, попробовал еще раз.

      – Вытри о землю.

      – Пошел ты!

      – Не надо было мавра мочить, – соглашаюсь с Матвеем.

      – Где тут земля? – возмущается подельник. – Метров на десять под нами одни отходы… сейчас блевану.

      – Крепись, братан!

      Матвей отвлекся от своих мыслей, посмотрел на соавтора, на нетронутый чай, – на слове «братан!» оборвал смешное кино:

      – Кофе будешь?

      – Давай.

      Быть может, в его мыслях меня точно так же пинали, если не больней, топили в чашке, прогоняли сквозь строй, называли братаном? Кто знает, о чем он думал эти пять, или сколько там прошло, минут?

      – Все беды от сценаристов!

      – Щелкоперы бездарные!

      – Малоталантливые говнюки!

      – Гнать их надо! Они ва-аще не из мира кино!

      – Это литература. – С такими словами возвращают текст, если тот ни на что не годен. Выносят сценарию смертный приговор.

      А если не топили, не мстили за Отелло, печаль режиссера была светла, или он ни о чем не думал, или думал о новом сюжете?

      Тогда я гад.

      Матвей