Первый, второй. Артур Доля

старики, ведущие себя… как они должны себя вести?.. словно им по двадцать пять. Это ли не трагедия? Они мнят себя молодыми. Трухлявые пни.

      Матвей недоверчиво посмотрел на меня. По-видимому, я убедительно проиллюстрировал основную идею фильма, и ему показалось, будто над ним насмехаются. А мне показалось, он немного обиделся, когда я напомнил, что Новосибирск расположен в Азии, что в пятидесятые Отелло не мог учиться в Советском Союзе, и уж тем более мавр не может быть индикатором культуры больших белых мужчин, что я не расист (ответ на замечание Матвея), что закат Европы не вяжется с белыми снегами, что дело не в Новосибирске (ответ на предложение убрать Новосибирск, перенести действие в Тамбов), что Дездемона слишком экзотичное имя для Полтавы, что Отелло не может ударить Дездемону, не разрушив тем самым жанр.

      – На Украине любят редкие имена. – Раевский попытался хоть что-то сохранить. – Ты сам прекрасно знаешь; вспомни Лауру Диденко, грудастенькая такая.

      Что я не помню пышнотелую Лауру?! Как можно забыть Диденко?

      – Бог мой, видел бы ее Петрарка! – воздеваю руки к замызганному потолку.

      – Петрарка примерно такую и видел! – огрызнулся Матвей, неплохо разбирающийся в женских фигурах, служивших эталоном красоты в эпоху Возрождения.

      Я приготовился отражать следующую атаку; кто знает, как он задействует Петрарку на своей стороне? Но на большее его не хватило, победил здравый смысл. У соавтора появились круги под глазами, стало заметно, что он тоже сегодня не выспался.

      Развивать идею, где чернокожий курсант артиллерист и режиссер в синем берете, драматург Шекспир и родовитый мавр на венецианской службе являются участниками единого действа, еще до конца непонятно какого, быть может влекущего за собой глубокий тектонический сдвиг, способный разрушить Великую Стену Стереотипов: Дездемона впервые увидела Отелло на сцене… Прикоснувшись к Шекспиру, Отелло внутренне изменился, – Раевский отказался.

      Наступила минута молчания. Восьмидесятидвухлетний Отелло Иванович почил на глазах.

      Стало слышно, как бьется муха в окно: жужжание – глухой удар – жужжание. Как будто глухой удар – точка в конце предложения: жужжание, глухой удар и следующая строка. В ней могло говориться о том, как душа полковника покидает тело, что впереди ее ждут мытарства, чем дальше она будет подниматься, тем испытания будут сильней. Это могла быть фраза из некролога или жалоба на внезапно прошедшее лето. Скорее всего, она была ни о чем, эта строка.

      Муха билась в окно, рвалась на свежий воздух, но что-то невидимое ее не пускало. Своей упертостью она превосходила любого барана. Впрочем, ее можно понять – за окном стоял ясный солнечный день. В самом центре прозрачного неба расположилось два небольших облака, как глаза на лице. Можно было подумать, что кто-то на нас смотрит. Слегка расправив плечи, выпрямив спину, я сделал серьезное выражение, чтобы сверху меня не приняли за легкомысленного идиота, потом отвернулся к столу.

      Говорить