Императрица по случаю. Светлана Игоревна Бестужева-Лада

вечеру тоже. Традиционное недомогание не добавляло оптимизма: в том веке, из которого я так неосмотрительно вылетела, с гигиеническими средствами проблем не было. Правда, тут была Катерина.

      – И-и, княгинюшка, у вас завсегда так: первый день – капля, второй – река полноводная, а на третий все заканчивается. Другие-то по неделе страдают. Сейчас помогу вам бинты сменить, да омовение совершить.

      Ну, так жить было еще можно. Чтобы провести время до вечера я, после калорийного и полезного для болящих обеда, принялась за ревизию своего секретера – чрезвычайно изящного произведения мебельного искусства, который стоял у меня в будуаре. Откинув крышку, я обнаружила за ней множество ящичков и отделений, а также золотой письменный прибор и бювар с бумагой небесно-голубого цвета. Перья, разумеется, были лебединые.

      И тут меня прошиб холодный пот. А что если я прихватила с собой еще и почерк? Образчик почерка Елизаветы Алексеевны был передо мной: незавершенной письмо к матери. Которое было написано по-немецки, очень изящным мелким почерком, и которое я, к своему изумлению, легко и свободно прочла, лишь после этого осознав, что немецким я, ну скажем так, не владею.

      «Дорогая матушка.

      Улучила несколько минут, чтобы написать Вам несколько строк. В нашей жизни все идет, как и прежде, но несдержанность и мелочность Государыни изрядно омрачают мои дни. Я неустанно повторяю, сколь она добра, но все-таки до крайности неприятно все время быть при ней. Мне не объяснить всего этого, всех этих мелочей, которые постоянно перед глазами, необходимость устраивать свое время, даже самые незначительные дела в зависимости от чужого человека, с которым не привык жить (ведь видеться в обществе или проводить вместе не более часа, да и то не всякий день, это не значит жить). Согласитесь, сие весьма обременительно…»

      На этом письмо обрывалось: по-видимому, автора позвали на злополучную прогулку, а потом было уже не до писем. Я перекрестилась и взяла в руки перо. Потом вспомнила, что не единожды читала о постоянном нарушении тайны переписки Елизаветы Алексеевны даже с ее матерью, и решительно взяла новый листок.

      «Простите за долгое молчание, дорогая матушка, но вы, наверное осведомлены о том, что я была тяжело больна и только третьего дня поднялась с постели…»

      Чудо: я свободно писала по-немецки почерком настоящей Елизаветы Алексеевны. Видимо, навыки, в отличие от памяти, все-таки сохранились.

      «Сейчас я уже почти совсем здорова, с завтрашнего дня мне разрешено выходить из комнаты к общему столу и на короткие прогулки. За мной прекрасно ухаживали, государыня ежедневно справлялась о моем здоровье, а Александр каждую свободную минуту проводил у моей постели.

      : Без моего мужа, который сам по себе делает меня счастливой, я должна была умереть тысячью смертей. Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить, то я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это.

      Но это все глупые страхи.