Дом Евы. Садека Джонсон

ведре. Я надела свой бежевый фартук с пятнами засохшей краски, потом заколола челку невидимками, чтобы не мешала.

      Солнце теперь освещало другую сторону улицы, и в комнате стало сумрачно. Я дернула за проржавевший шнурок медного торшера, потом постелила себе под ноги старую простыню, чтобы не испортить пол. Мольбертом мне служили несколько деревяшек, которые нашла и сколотила тетя Мари. Краски стоили дорого, так что у меня было всего три основные – желтая, синяя и красная, но я научилась их смешивать так, чтобы получить почти любой нужный мне цвет.

      Глядя на чистый холст и пытаясь решить, с чего начать, я чувствовала, как у меня расслабляются плечи. Так было всегда – рисовать для меня значило дышать свободно. Когда я брала в руки кисточку, все мои проблемы волшебным образом исчезали. Рисовать я начала примерно два года назад, после того как наставница из программы «Взлет» свозила нас в Филадельфийский колледж искусств на урок масляной живописи. Урок вела Луиза Клемент, молодая студентка-художница. Я никогда до тех пор не встречала негритянскую художницу, и меня привлекло то, как светится ее лицо, когда она говорит о своей работе. Когда Луиза принялась объяснять про теорию цвета и техники работы кистью, у большинства моих одноклассников взгляд остекленел от скуки, но я слушала очень внимательно. Через три часа занятия я нарисовала свою первую картину – пастельное изображение гибких ветвей дерева, которые тянутся к свету луны. Луиза так долго смотрела на мою картину, что меня прошиб пот – я решила, что, наверное, что‐то сделала не так.

      Потом она коснулась моего плеча и сказала:

      – Искусство – это друг, к которому ты всегда сможешь вернуться. Оно всегда будет рядом, всегда подтвердит тебе, что ты действительно жива. Продолжай.

      Когда мы стали собираться уходить, Луиза подарила мне холщовую сумку, в которой лежало несколько тюбиков краски, четыре кисти и три небольших холста.

      Как правило, мой подход к живописи состоял в том, чтобы позволить кисти выплеснуть наружу то, что таилось в моем сердце, так что я опустила плоскую кисть в черную краску и провела ею по белому листу, создавая в небе комок тьмы. Скоро меня увлек размашистый серый простор, потом сверху добавились брызги синего – я полностью погрузилась в то, что называла Рубиновым миром. Там я полностью контролировала все происходящее.

      Дайна Уошингтон пела «Я хочу, чтобы меня любили», и тут резкий стук в дверь привел меня в чувство.

      – Кто там? – хрипло поинтересовалась я.

      – Миз Мари, это Шимми.

      Я вытерла руки о фартук и открыла дверь. За ней в свете флуоресцентных ламп в коридоре я увидела бледного парнишку с курчавыми темными волосами. Наши глаза встретились, и мне вдруг стало душно и жарко.

      – Вы кто? – Он густо покраснел и не отрывал от меня своих изумрудно-зеленых глаз на две секунды дольше, чем того требовала вежливость.

      – Руби. Мари моя тетя.

      – А я Шимми Шапиро.

      Я отошла в сторону, чтобы дать ему войти.

      Пахло от него кедром и немножко картошкой – наверное,