Дом Евы. Садека Джонсон

в том, как Шимми спросил, – какая‐то теплота, которая прогнала часть горечи от всего ужасного, что сегодня со мной случилось. Я смущенно повернула мольберт в его сторону. Он подошел поближе, потом подпер рукой подбородок и принялся изучать картину, будто в музее.

      – Красиво, но мрачно. Что вас так опечалило? – Шимми уставился на меня своими глубокими зелеными глазами. Вид у него был задумчивый, и его явно интересовал мой ответ.

      – Кто сказал, что меня что‐то опечалило?

      – Контраст цветов вот тут и тут.

      – Вы что, художественный критик? – Я развернула мольберт прочь от него.

      – Нет, но я занимался немного в художественном музее. И я знаю, что мне ваша картина нравится.

      Я не привыкла к комплиментам. Он с таким вниманием отнесся к моей работе, а я отвернула от него мольберт, как‐то глупо вышло. Я опустила руки и позволила Шимми смотреть на картину. Он снова ее оглядел.

      Посередине листа была расположена большая голова с огромными налитыми кровью глазами. Волосы ей я нарисовала преувеличенно буйные и такие пышные, что они заслоняли и накрывали тенью солнце. Внизу, в правом углу, рос дуб с дуплом в центре. Из дупла выглядывала маленькая синяя птичка, которая искала свет. Шимми подошел поближе и провел по птичке пальцами. Через несколько секунд он произнес:

      – Прекрасно.

      Вдруг остро ощутив свою уязвимость, я обхватила себя руками.

      – Птица передает все чувства.

      На всем листе одна только эта птичка была яркой и полноцветной.

      – Спасибо, – пробормотала я наконец и только после этого поняла, что затаила дыхание.

      – Можно? – Он потянулся к моей кисти.

      Я кивнула. Он окунул кисть в желтый на палитре и нанес мазок на волосы большой головы. Получился идеальный контраст с синим цветом птицы.

      – Если не нравится, можете закрасить черным.

      – Нет, хорошо получилось. – Сердце у меня колотилось так, будто я только что взбежала по лестнице, прыгая через ступеньку. Шимми стоял совсем рядом, мы почти касались друг друга. Он так уставился на мою картину, что мне казалось, будто он заглядывает мне в душу.

      Он допил воду и поставил кружку в раковину. Потом, повернувшись к двери, сказал:

      – Мне пора. Скажите своей тете, что мама кого‐нибудь пришлет. Увидимся, Руби.

      – Когда? – Вопрос вырвался у меня раньше, чем я успела притормозить. Очень хотелось поймать вылетевшее слово и проглотить его. У меня не было никакой причины еще хоть раз встретиться с этим белым парнем. Пусть даже ему понравилась моя картина.

      – Я работаю в кондитерской Гринуолда, – сказал он с мальчишеской улыбкой. – Приходи завтра выпить содовой.

      – Посмотрим.

      В коридоре Шимми помедлил.

      – Если придешь, угощение с меня.

      – Я в состоянии сама за себя заплатить.

      – Да, конечно, я не имел в виду…

      – Спасибо, что посмотрел раковину, – поспешно сказала я, закрывая дверь.

      Дайна Уошингтон замолкла, и я сменила пластинку на Билли Холидей. Когда я подошла к раковине, зазвучала песня «Любимый».