Дубровский. Александр Пушкин

справлялась с ее мнениями и руководствовалась ее советами; а Наташа имела к ней неограниченную привязанность и доверяла ей все свои мысли, все движения шестнадцатилетнего своего сердца.

      – Знаешь, Ласточка? – сказала она, – батюшка выдает меня за арапа.

      Карлица вздохнула глубоко, и сморщенное лицо ее сморщилось еще более.

      – Разве нет надежды, – продолжала Наташа, – разве батюшка не сжалится надо мною?

      Карлица тряхнула чепчиком.

      – Не заступятся ли за меня дедушка али тетушка?

      – Нет, барышня. Арап во время твоей болезни всех успел заворожить. Барин от него без ума, князь только им и бредит, а Татьяна Афанасьевна говорит: жаль, что арап, а лучшего жениха грех нам и желать.

      – Боже мой, боже мой! – простонала бедная Наташа.

      – Не печалься, красавица наша, – сказала карлица, целуя ее слабую руку. – Если уж и быть тебе за арапом, то всё же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жен не запирают; арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша, заживешь припеваючи…

      – Бедный Валериан, – сказала Наташа, но так тихо, что карлица могла только угадать, а не слышать эти слова.

      – То-то, барышня, – сказала она, таинственно понизив голос, – кабы ты меньше думала о стрелецком сироте, так бы в жару о нем не бредила, а батюшка не гневался б.

      – Что? – сказала испуганная Наташа, – я бредила Валерианом, батюшка слышал, батюшка гневается!

      – То-то и беда, – отвечала карлица. – Теперь, если ты будешь просить его не выдавать тебя за арапа, так он подумает, что Валериан тому причиною. Делать не́чего: уж покорись воле родительской, а что будет, то будет.

      Наташа не возразила ни слова. Мысль, что тайна ее сердца известна отцу ее, сильно подействовала на ее воображение. Одна надежда ей оставалась: умереть прежде совершения ненавистного брака. Эта мысль ее утешила. Слабой и печальной душой покорилась она своему жребию.

      Глава VII

      В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней направо находилась тесная каморка с одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты. На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею тремя гвоздиками прибита была лубочная картинка, изображающая Карла XII верхом. Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер, уединенный ее житель, в колпаке и в китайчатом шлафорке, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его юности. Посвятив целые два часа на сие упражнение, швед разобрал свою флейту, вложил ее в ящик и стал раздеваться.

      В это время защелка двери его приподнялась, и красивый молодой человек высокого росту, в мундире, вошел в комнату.

      Удивленный швед встал испуганно.

      – Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом. –